Сталин к чему приснился: Сонник сталин к чему снится сталин во сне?

Содержание

Сны эпохи террора

Беседа с Ириной Паперно, автором книги о ночных кошмарах и мечтах советской эпохи

Сегодняшний гость подкаста «Генис: Взгляд из Нью-Йорка» – профессор славистской кафедры Калифорнийского университета в Беркли Ирина Паперно. Литературовед, историк, культуролог, она хорошо известна как в американской, так и в отечественной академической среде. Ее книги посвящены разным, но одинаково захватывающим темам: «Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма», «Самоубийство как культурный акт» и многие другие стали интеллектуальными бестселлерами. На днях издательство «Новое литературное обозрение», этот «Уралмаш» гуманитарной литературы, выпустило русское издание одновременно исторической и жгуче актуальной книги Ирины Паперно. Она называется «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения». Сегодня мы познакомим наших слушателей с этим уникальным трудом.

Ирина, позвольте мне начать наш разговор с конца – с последнего раздела вашей книги, посвященного чрезвычайно увлекательной, интригующей теме: снам, причем снам эпохи сталинского террора.

Карл Густав Юнг однажды сказал, что захват власти нацистами не удивил его, потому что он знал сны немцев. Можно ли сказать, что сны людей, живущих при тоталитарных режимах, схожи? Есть ли универсальные сюжеты сновидений?

Ирина Паперно: Замечательное высказывание Юнга. Спасибо, я его не знала. Меня вдохновила замечательная книга Шарлотт Берадт, которая называется «Сны Третьего рейха». Шарлотт Берадт была коммунисткой, еврейкой, в 1930-е годы она собирала материалы о жизни в гитлеровской Германии, в частности, спрашивала людей об их снах. Ей бросилось в глаза, что эти сны имеют много общего между собой. Этот сборник был напечатан очень поздно – в 1966 году. (Любопытно, что Ханна Арендт была внутренним рецензентом при его публикации). Меня поразили эти сны. Одному снилась его рука, отчужденная от тела, которая помимо его воли поднимается в гитлеровском салюте. Во сне часто бывает, что наше тело не может никуда бежать, оно как бы отчуждается от нас. Это новое знание о себе, о мире, которое недоступно в другом состоянии. Поэтому оказалось, что сон как медиум хорошо подготовлен, чтобы эмблематически выразить опыт человека, живущего в ситуации террора. Мне захотелось посмотреть, будет ли что-то подобное в снах эпохи сталинского террора.

Александр Генис: Всем эмигрантам снились одинаковые сны. Вы уже уезжаете, но вас возвращают обратно. Или вы навещаете Россию, но не можете выбраться обратно в Америку. Я не знаю ни одного эмигранта, у которого не было таких снов. Интересно, что они со временем появляются и исчезают, следуя, я бы сказал, за политическими событиями. Как газета сны работают – и это удивительное свойство снов.

Вы нашли универсальные сны тоталитарных режимов? Есть ли разница между снами времен нацистского режима и сталинского режима в этом отношении?

Ирина Паперно: Мне тоже снятся такие сны, без сомнения, до сих пор. Снятся и другие сны, будем справедливы, что мы дома, увидели своих родителей, радостно бежим к ним, в этот момент вспоминаем, что забыли свой американский паспорт и бежим, бежим, бежим назад. Это именно тот момент, когда нам снится что-то о себе, что-то двойственное, что-то, что мы, может быть, не хотели бы признать. Мне кажется, что в снах террора тоже происходит это. Есть исследования – должна сказать, что это не только моя идея, – есть исследования этого сборника Шарлотт Берадт. Есть идея у историков Французской революции, что сон как медиум хорошо приспособлен к тому, чтобы выразить опыт террора именно тем, что он показывает страх, в наших снах много страха; показывает амбивалентность, в страхе много амбивалентности. Показывает отчуждение от себя, отчуждение своего тела, отчуждение знания. Просыпаясь, мы иногда не понимаем, что мы все еще являемся авторами сна, но не понимаем, что сон значит, сон требует интерпретации. Так что мне кажется, что именно эти свойства сна как медиума, они делают его инструментом для изображения террора.

Да, в снах сталинского террора есть много общего со снами гитлеровского террора. Людям снятся ужасы, преследования, невозможность бежать, невозможность сказать. Конечно, все помнят такую ситуацию во сне. В данном случае она политизируется, мне кажется, это важный момент. Часто нам снится, что что-то ужасное нас преследует, а мы не можем двинуться, – это стандартный сон. Но ведь [для] человека, пережившего сталинский террор или даже не пережившего, человека второго и третьего поколения, эта ситуация политизируется во сне, ему снится, что за ним гонится страшный Сталин. Такое же снилось и гражданам Третьего рейха.

Но есть и различия. Главное различие, которое мне бросилось в глаза, оно повторяется – снам советского человека часто свойственен не только страх, но и некое чувство собственной важности. Есть несколько снов, когда человек встречает Сталина. Это как бы сцена из советского кинофильма: простой человек попадает в Кремль и видит Сталина. Один такой сон крестьянина Аржиловского (он был расстрелян, но его дневник к нам попал из КГБ) был опубликован в журнале «Урал» в годы перестройки. Ему снится, что он попал к Сталину в Кремль. Сталин на него бросается и насилует его. После изнасилования Сталин его спрашивает: «Почему вы хотели меня видеть?» – «Ну как же, вы лицо историческое». Такого сна нет у Шарлотт Берадт.

Александр Генис: Мой отец всю жизнь видел в снах политических деятелей. Он разговаривал с Хрущевым, со Сталиным, с Брежневым. Вся его жизнь была наполнена политической риторикой, он всю жизнь слушал западное радио. Мы всей семьей смеялись над ним, потому что он каждую ночь проводил с политбюро. Отца уже давно нет. Но когда я сам уже стал немолодым человеком, то стали и мне сниться такие сны. Главное, что мне снится не Сталин, а снится Путин. Я думаю, что, может быть, для советского человека, даже такого, как я, который прожил более 40 лет в Америке, сны по-прежнему остаются в том времени, когда мы жили в Советском Союзе. Может быть, сны не растут вместе с нами?

Ирина Паперно: Мне нравится эта интерпретация. Такое перекодирование: вместо Сталина вам снится сейчас Путин. Замечательный критик Илья Калинин назвал это «кошмаром истории». Есть такая книга Александра Пятигорского «Рассказы и сны», там много исторических снов. Но есть и другое, есть кошмар остаться вне истории. 40 лет мы уже живем в Америке, Сталина давно нет. И вот этот замечательный момент той же осмысленности, что и [у] крестьянина: в Кремле встретили Сталина, пусть он нас и насилует, но мы в Кремле со Сталиным, этот момент, когда наша жизнь становится осмысленной во всемирно-исторической перспективе. Потеря этого момента – это тоже кошмар. Есть кошмар истории, но и есть кошмар остаться вне истории.

Александр Генис: Это очень интересно и говорит не только о снах. У меня был знакомый американец, Джон Глэд, замечательный американский переводчик, знаток нашего языка, он знал русский лучше всех славистов, кого я встречал в Америке. Он мне говорил: «Мы живем вне истории, а вы жили в истории». Я отвечал: «Что же тут хорошего? История убила моего деда и с одной, и с другой стороны». Он говорит: «А мои деды были никому не нужны». Вот это ощущение исторической важности, по-моему, очень необычно для американца, но очень характерно для наших соотечественников.

В одном месте в книге вы пишете о том, что сталинские сны, сны террора, связаны с архаическими снами, что это какой-то первобытный слой нашего сознания оживает в эпоху террора?

Ирина Паперно: Есть такая идея. Я пишу это в связи с пророческими снами. Меня поразило, что в пророческую силу сна, в приметы в сновидениях верят многие. Так, крестьянину Аржиловскому снилось, что он видит церковь, он посмотрел в сонник, там написано – это к тюрьме. Фольклористу Елеазару Моисеевичу Мелетинскому тоже приснилась церковь, он, зная как фольклорист, что в соннике это означает к тюрьме, тоже поверил этому. Ирония заключается в том, что сон сбылся и в том, и в другом случае: оба оказались в тюрьме. У них, конечно, были основания ожидать, что они могут там оказаться. Я называю это повышенным «семиозисом», такой у нас есть термин – когда нам кажется, что все полно какого-то особого смысла. Это свойственно архаическому обществу, где сны воспринимались как полностью осмысленные.

Александр Генис: Совершенно верно. Антропологи говорили, что сны – это Библия первобытного человека, есть такое высказывание у Леви-Брюлля.

В вашей книге есть потрясающая глава о снах академика Иванова, который считал, что в снах мы путешествуем в будущее. Вы знаете, это меня не так страшно удивило, как могло бы, потому что я немножко знал Вячеслава Всеволодовича. Однажды он со мной поделился такой гипотезой. Когда мы поднимаем телефонную трубку и заранее знаем, кто звонит, это значит, что мы живем в другой темпоральной капсуле, мы немножко залезаем в будущее. Это одна из миллиарда его сногсшибательных гипотез. А в чем заключается его история со снами, почему он считал, что сны действительно что-то могут предсказать?

Ирина Паперно: Да, поразительным образом Иванов считал, что он видел пророческие сны, причем уже ребенком. Он рассказывает, что в юном возрасте уже знал, что 22 июня начнется война, пытался убедить в этом взрослых на даче в Переделкино, но те над ним смеялись. Что позже ему приснилось или показалось в полусне, что Горбачев придет к власти, наступят реформы. Он даже говорил об этом своему другу корреспонденту «Вашингтон пост» Роберту Кайзеру, считая, что это новость, которая достойна того, чтобы можно было напечатать. У Вячеслава Всеволодовича была научная теория, основанная на его интересе к семиотике, кибернетике, к информатике, но и на платоновской философии, что существует мир идей, и ученый, как и поэт, может считывать и дешифровывать информацию из этого мира идей, таким образом мы оказываемся впереди, в будущем.

Александр Генис: Это, конечно, очень увлекательно звучит. Но вы верите в это?

Ирина Паперно: Нет, я в это совершенно не верю, но считаю историческим фактом, достойным культурного комментария. Важно, что такой замечательный ученый, человек нашего времени, как Вячеслав Всеволодович Иванов, мог этому верить. Я в этом тоже вижу черты страшного советского опыта.

Александр Генис: Поговорим о методике. Насколько адекватны сны в пересказе? Вы пользуетесь пересказанными снами, и это естественно – других у нас способов нет. Но я помню, что Лотман писал: пересказывая сны, мы переводим содержание, которое алогично в принципе, в логический нарратив. То есть мы делаем сны доступными, таким образом они уже меняются, они уже неадекватны тому, что нам снилось. Как с этим справиться? Насколько реальны пересказы снов, насколько они достоверны?

Ирина Паперно: Вы абсолютно правы, они недостоверны, психический опыт сна просто нам недоступен. Об этом, кстати, писал уже Лев Толстой. У него есть замечательное раннее произведение «История вчерашнего дня», посвященное именно этой теме. Это знал и Фрейд. Психоаналитик хочет проникнуть в непосредственный опыт сна, для этого есть особая методология. Сон разворачивается в рассказе – присутствующему при этом психоаналитику. Нам это недоступно. Поэтому я не утверждаю, что анализирую сны. Я анализирую записи снов.

Как историки литературы, как исследователи литературы мы с вами умеем читать тексты, я стараюсь придерживаться именно этого метода. Мои авторы записали свои сны, предметом моего анализа является эта запись. Более того, они включили свои сны в какие-то более крупные тексты – в дневник, в мемуары, иногда сон записывается в дневнике, многие это делают, потом дневник используется при написании мемуаров. Писатель Каверин так поступал. Как литературовед здесь я смотрю именно на текст и на текст в тексте, на то, что значит запись сна, которая уже предназначена для читателя в рамках какого-то текста.

Александр Генис: Сны бывают и литературными, которые специально придуманы автором, например, знаменитый сон в «Анне Карениной» или сны Чонкина очень смешные. Чем отличается сон придуманный от сна настоящего? Чем отличается литературная фактура от дневниковой, которая не предназначена была для чужих глаз?

Ирина Паперно: Иногда не предназначена. Но автор дневника часто имеет надежду на то, что это когда-то, может быть, станет известно, есть такая презумпция интимности, но есть и возможность публичности.

Вопрос о литературных снах, без сомнения, очень важен. Есть разные литературные сны. Сны Чонкина смешные, они написаны в рамках жанра, выдающего себя за сон. Сон Анны Карениной другое дело. Толстой там ставил себе задачу восстановить психологический опыт сна. Однако он этим не ограничивался. Он использовал наблюдение за собственными снами, записывая сны. У него была задача создать нарратив, который более адекватен непосредственному опыту. Но в то же время мы знаем, что символика сна Карениной продолжает символические мотивы романа. Анне Карениной снится то, что известно в подсознании романа, а не в подсознании самой героини. Я думаю, такое происходит и с записью сна рядового мемуариста или ведущего дневник. Конечно, по качеству мы не пишем произведения Льва Толстого, но я думаю, что какие-то схожие нарративные механизмы, имеющиеся в каждом письме, здесь действуют.

Александр Генис: Интересен еще один вопрос. У меня есть товарищ Борис Михайлович Парамонов, мой коллега, который всю жизнь занимается фрейдизмом, он меня научил тому, что мы сами не можем интерпретировать сны, кто-то другой должен это делать, психоаналитик, кто угодно на самом деле. Потому что когда мы рассказываем сон другому, он понимает его лучше, чем мы сами. Мы слишком субъективны, слишком втянуты в этот сон. Работает ли это в вашем случае? Вписываете ли вы свою интерпретацию в те сны, которые анализируете?

Ирина Паперно: Без сомнения. Что касается того, можем ли мы интерпретировать свои собственные сны, здесь есть интересный момент. Фрейд, конечно, уже сформулировал, что это задача психоаналитика, задача другого, задача диалога. Известно, что его книга «Интерпретация сновидений», одно из основных оснований психоанализа, в ней он интерпретировал свои собственные сны, нарушая свое собственное правило. Он не называет их своими, но исследователи показали это. Поэтому я и позволяю себе читать и интерпретировать чужие сны, я и есть этот «чужой». Человек иногда интерпретирует свои сны в дневнике, в мемуарах почти всегда, но иногда – нет. Тут как раз моя роль, я интерпретирую и сон, и интерпретацию. Я стараюсь интерпретировать его в контексте текста, показывая, как в тексте какие-то ассоциации сна развиваются.

Александр Генис: Еще одна сложность – субъект сновидения. В моих снах, а я много лет записываю свои сны, больше всего меня смущает то, что я не знаю, кто этот сон видел, кто это «Я» во сне. Во-первых, их, субъектов, может быть много, во-вторых, это «Я» может меняться каждую секунду. Что-то очень загадочное – этот субъект сновидения, как с этим быть?

Сон – это раскрытая, расклеванная душа, которая должна показать Сталину, что он невинен, что он любит его Ирина Паперно: Это очень точное наблюдение. Субъект сновидения – это совсем уже не тот спящий, который, просыпаясь, говорит: я видел сон. Здесь, по-моему, уместна аналогия с художественным произведением. Мы переживаем свой сон, как мы переживаем рассказ. Когда мы читаем рассказ, мы отождествляемся не только с героем, но со всем текстом рассказа, со всем его построением. Юнг сказал о снах, что сон – это произведение, в котором «Я» является и сценой, и суфлером, и актером, и режиссером, и критиком. Это именно попытки сказать то самое, что вы поняли о своих снах. Весь сон представляет субъективность, а не только это скользящее «Я».

Александр Генис: Не зря Гессе говорил, что во снах мы бываем гениями…

Ирина Паперно: Во снах мы все художники, не только писатели и постановщики.

(Музыка)

Александр Генис: Вы собрали потрясающее досье сновидцев. Давайте поближе познакомимся с ними. Бухарин и его тюремные сны.

Ирина Паперно: Бухарину, когда он готовился к приговору, снился Сталин. В отличие от крестьянина Аржиловского, который жил очень далеко от Москвы, Бухарин жил со Сталиным практически в одной квартире в Кремле, они даже поменялись комнатами после самоубийства жены Сталина. Бухарин въехал в эту квартиру, Сталину было неприятно жить там, где его жена застрелилась.

Бухарин не только видел сны о Сталине, он писал ему письма. Есть замечательное письмо, оно опубликовано, это одна из знаменитых публикаций перестройки и первого периода после конца советской власти, в журнале «Источник». Это письмо Бухарина к Сталину из тюрьмы, в котором он предлагает свой сон как свидетельство своей невинности. Вот этот сон: «Если бы ты мог видеть всю мою раскрытую, расклеванную душу». Сон – это его раскрытая, расклеванная душа, которая должна показать Сталину, что он невинен, что он любит его. Потом он пишет, грустно понимая, что «все это психология, извини, все это ничего по сравнению с всемирно историческими задачами, которые лежат на твоих плечах. Я знаю, что судьбы должны совершаться. Авраам уже занес меч над Исааком».

Александр Генис: То есть он готов был принести себя в жертву как Исаак?

Ирина Паперно: Да. Но то, что он видит себя в этой библейской картине, плюс говорит «всемирно историческая», то, что он предлагает свой сон Сталину как свою раскрытую, расклеванную душу, не позволяет заподозрить неискренность. Это действительно глубокое проникновение в субъективность советского человека.

Александр Генис: Человека того времени, который еще представлял себя в виде библейской фигуры. Библейская мистерия коммунизма (сравним с Маяковским) была еще жива. Да, действительно, это потрясающий сон.

Очень подробны и ужасны сны Пришвина, особенно сон с гробом матери. Как вы его толкуете?

Ирина Паперно: Пришвину приснилось, это после одного из процессов Зиновьева, зиновьевско-троцкистского блока. Ему приснилось, что он везет гроб своей матери в телеге мимо их имения. Телега наклонилась, гроб раскрылся, и он видит непристойно задранные ноги свой матери. Он записывает только одну фразу: «Эта безобразная картина, является ли она случайностью или связана с моей тревогой о судьбе родины-матери?» Он дает нам ключ: это эмблема состояния родины-матери, с которой что-то случилось, она выскочила из колеи. Но вот этот безобразный эротический мотив, который он отмечает, я думаю, связан с тем, что у Пришвина (вот тут как раз пример моей методологии) в его дневниках часто образ сталинского террора связан с образом сексуального насилия. У него есть другой замечательный сон, ему приснилось, что он разговаривает с комсомолкой, которая спрашивает, можно ли медицинским образом уничтожить следы потери невинности, следы изнасилования? Во сне врач ей отвечает: «Можно, если сильно полюбить». Здесь Пришвин нам не дает интерпретацию, но я интерпретирую тоже в политическом ключе: можно ли полюбить насильника?

Александр Генис: … полюбить Старшего брата.

Ирина Паперно: Пришвину очень хочется стать новым советским человеком, он не способен к этому внутренне, но ему бы хотелось этого. Вот это снится ему в образе не себя: это не я, а девушка, которая спрашивает, можно ли скрыть следы насилия. Можно, если полюбить.

Александр Генис: Очень интересна, как вы это называете, «онирическая автобиография» Вениамина Каверина. Он говорил, что записывает сны вместо дневника. Почему?

Ирина Паперно: У Каверина была такая идея: выразить опыт 1937 года невозможно, он невыразим, словами его не описать. Каверин цитирует замечательное высказывание Лидии Корнеевны Чуковской из ее дневника. Она записала, что «мои записи эпохи террора бросаются в глаза тем, что там почти одни сны. Реальность дневником было не взять». Когда Каверин пишет последнюю свою автобиографию (у него было их много), в 1989 году, в ней есть глава «Один день 1937 года». Он ставит такую маленькую задачу: как описать один день 1937 года? Ему кажется, что это невозможно. Единственное, что можно, – это описать сон. Он берет сон из дневника 1937 года. Это кошмарный сон, его преследуют, он убегает. Он оказывается в парикмахерской, которая есть место пытки и одновременно это чистка в Союзе писателей. Вот сейчас страшный майор Лыков начнет давить ему на глаза и просить его сказать все, что он знает. «Можно бежать, но нельзя, можно молчать, но нельзя». Эта невозможность что-то делать, которая связана со сном. Каверину пришло в голову, что единственное, что может выразить опыт даже одного дня 1937 года, – это сон. Это, конечно, жест писателя, который хорошо понимает, что такое выразить, и этот жест кажется мне очень характерным. И то, что он обращается к дневниковой записи, к чему-то, что кажется ему подлинным из того времени.

Александр Генис: Интересно, что парикмахер – это фигура злодея: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Наверное, можно проследить за эволюцией в культуре фигуры брадобрея, оператора бытовой гильотины, которая чем-то пугает наше подсознание.

Поэтические сны Ахматовой – у вас им тоже уделено место.

Ирина Паперно: Ахматова мало записывала свои сны. Мне бросилось в глаза, что о ее снах мы, тем не менее, знаем от других. Иногда она рассказывала свои сны. Она однажды рассказала свой сон Анатолию Найману. Другие сны мы знаем в пересказах, они проходили через вторые, через третьи руки, сны Ахматовой. Рассказ сна – это всегда установление какой-то интимности. Мы рассказываем свой сон человеку, которому доверяем. Здесь строится целое небольшое сообщество людей, для которых Ахматова является очень важной культурной фигурой, которые пересказывают друг другу ее сны, записывают их в своих дневниках, в своих мемуарах, так они часто до нас дошли.

В частности, апокалиптический сон. Ей снилось, что она едет по покрытому водой Ленинграду в сопровождении Наймана, но она это видит как предвестие конца мира. Ей снится на следующий день, что воды всех рек опрокидываются на нее. Здесь, как и вы, я подумала о цитате: «власть отвратительна, как руки брадобрея», и я, как литературовед, поймала Ахматову на цитатности. Есть такой сон Дюрера, он хорошо известен, Дюрер записал этот сон. В нем все реки мира на него обрушиваются – это конец света, и он тоже сделал эту зарисовку. Значит ли это, что сон Ахматовой не подлинный, или рассказ Наймана не подлинный? Нет, не значит. Я думаю, что мы литературные люди, и нам снятся литературные сны. А может быть это архетип, страх перед извергающимися водами, который каждый интерпретирует в своем ключе. Дюрер это интерпретировал в библейском ключе, а Ахматова в политическом, для нее это часть ленинградского террора.

Александр Генис: С другой стороны это – вечная тема потопа, с Ноева ковчега может идти, не зря во всех религиях есть сюжет потопа.

Наконец – сон Сталина. Это уникальная деталь, которую я никогда нигде не встречал. Расскажите о нем.

Ирина Паперно: Мне удалось найти только один. Шарлотт Берадт писала, что у немцев нет снов победителей, есть только сны жертв, сны побежденных. У нас есть несколько снов победителей. Сон Сталина нам известен не в прямом виде, он сам рассказы о своих снах не оставил. Сон известен из дневника вдовы Булгакова, Елены Булгаковой, которая рассказывает историю о надеждах Булгакова поставить свою пьесу «Батум», пьесу о Сталине, и чтение этой пьесы у него дома, где присутствует актер Хмелев, который должен был играть Сталина. Известно, что Сталин очень любил «Дни Турбиных», он 15 раз, по крайней мере, был на этой пьесе. Сталин однажды сказал Хмелеву, который играл Турбина: «Как мне нравится ваш Хмелев. Мне даже снитесь вы в роли Хмелева с усиками». Я нашла этот портрет, эту фотографию, усики Хмелева в роли Турбина похожи на усы Сталина. Я интерпретирую это в контексте записи Хмелева, в контексте записи Елены Булгаковой. Они думают о том, как Хмелев будет играть Сталина, как это спасет Булгакова, Сталин окажется спасителем в этот страшный момент, когда они ожидают гибели. В этот момент оказывается, что и Сталин тоже думает о них, Сталину тоже снится этот его антагонист, снится этот очаровательный белый офицер Турбин, который понял историческую неизбежность победы большевиков. Так что они смотрят друг в друга как в зеркало.

Александр Генис: Мне очень понравился этот образ: тиран и художник, связанные друг с другом. Это большая тема, которая характерна для любого тоталитарного режима. Муссолини тоже считал себя художником, тоже считал себя связанным с ними.

Мы не успели поговорить о двух третях вашей книги, о дневниках. Но скажите мне напоследок одно. В «Заключении» вы пишете о том, как меняются дневники, как постсоветские дневники отличаются от советских дневников. В чем проявляется эта перемена?

Ирина Паперно: Честно говоря, постсоветских дневников у нас немного, нет корпуса текстов. Это было бы с моей стороны безответственно судить. Но что мне бросилось в глаза, и это бросается в глаза многим комментаторам, – как меняется отношение к мемуарному автобиографическому документу и отношение к истории, в частности, отношение к советской или постсоветской истории. Об этом сейчас много пишут. В этом есть политический смысл, конечно. Дневники и мемуары о страшном советском прошлом, о которых я писала, это явление 90-х годов. В 90-е годы после перестройки был поток таких текстов, потом он стал иссякать в начале XXI века. Это, конечно, было связано с политическим курсом на разоблачение советского прошлого.

Сейчас политический курс другой, разоблачение советского прошлого больше не только не поощряется ни государством, ни обществом, оно ставится под сомнение. Поэтому возникла очень сложная ситуация. С одной стороны, личный документ как историческое свидетельство хочет все-таки сохранить какое-то свидетельство, в частности, свидетельство о страшном прошлом, которое официально не хотят больше пускать в публичное пространство. С другой стороны, конечно, имеется какая-то усталость, хочется проснуться от кошмара истории, хочется стать этим западным человеком, о котором вы говорили, который не чувствует себя частью истории, а чувствует себя частным человеком, частью какого-то здорового общества. Но это едва ли нам доступно, едва ли возможно даже для постсоветского человека. И тут есть и долг его перед историей, который по-прежнему еще сохраняется. Если нельзя в публичной сфере, если нельзя в официальной риторике, которая теперь патриотична, говорить о страшном прошлом своей семьи (вы упоминали своих дедов, у меня тоже есть деды, которые сидели в тюрьме), если нельзя об этом говорить в официальном пространстве, то это должен сделать личный документ. Но здесь есть усталость, желание стать частным человеком, стать частью свободного общества, которого мы, к сожалению, еще не достигли.

Александр Генис: Надеюсь, что если не мы, то кто-то из наших слушателей доживет до этого момента.

60 лет назад тело Сталина было вынесено из Мавзолея

В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года по решению XXII съезда КПСС тело Иосифа Сталина вынесли из Мавзолея и тайком захоронили у Кремлевской стены. До этого момента саркофаг со Сталиным успел простоять в Мавзолее свыше восьми лет, он был помещен туда 9 марта 1953 года, спустя четыре дня после смерти вождя. Во время первых похорон прощаться с генералиссимусом пришли огромные толпы людей, и в какой-то момент на перекрытой грузовиками Трубной площади у Дома Союзов возникла сильная давка, были затоптаны сотни или даже тысячи граждан, причем масштабы той трагедии всячески скрывались. Нужно отметить, что и вторые, тайные похороны тоже не обошлись без жертв.

Сначала, впрочем, размещение сталинского саркофага в Мавзолее считалось временной мерой. Предполагалось построить на окраине Москвы монументальное здание, Пантеон, «памятник вечной славы великих людей Советской страны». Был даже объявлен конкурс, однако проект вскоре свернули.

Так как Сталин делил теперь Мавзолей с Лениным, а замену многотонного монолита с надписью «Ленин» не смогли произвести достаточно быстро, его поверхность на какое-то время покрыли смолой, раскрасили под гранит (лабрадор) и написали поверх малиновой краской уже две фамилии — «Ленин» и «Сталин». Но в холода, когда камень покрывался инеем, предательски проступала изначальная надпись «Ленин». Поэтому в 1960 году каменный блок все же заменили, а старый планировали распилить на памятники. Этому воспрепятствовал по своей личной инициативе комендант Мавзолея полковник Константин Мошков, который приказал отправить блок на завод камнеобработки в Водники и договорился о его хранении с директором. Как потом оказалось, Мошков тем самым пророчески избавил страну от новых расходов.

После XX съезда КПСС 1956 года, на закрытом заседании которого был зачитан доклад нового первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева «О культе личности и его последствиях», уже стали появляться требования удалить Сталина из Мавзолея, однако какое-то время на официальном уровне новых значимых шагов по «развенчанию культа личности» не предпринималось, и на следующем, внеочередном XXI съезде 1959 года Хрущев даже хвалил Сталина как выдающегося марксиста, организатора, отмечал его заслуги во время войны.

Очередной важный перелом в борьбе с культом личности случился 30 октября 1961 года, в последний день работы уже XXII съезда, посвященного принятию третьей по счету программы партии, объявлению об успешном построении социализма и взятию курса на коммунизм, наступление которого ожидалось в 1980 году.

Несомненно, основным инициатором нового шага стал сам Хрущев, но на этот раз он действовал в основном чужими руками. Все эти действия были продуманы заранее и вполне успешны, однако историки спорят о том, что же Хрущевым двигало в действительности — искренние эмоции в связи с открывшимися преступлениями сталинской эпохи, желание окончательно расправиться с так называемой антипартийной группой Маленкова, Кагановича, Молотова и «примкнувшего к ним Шепилова», попытавшихся в июне 1957 года сместить Хрущева с должности первого секретаря ЦК КПСС, либо, наконец, стремление заменить культ Сталина своим собственным культом, который уже формировался у всех на глазах. Хрущев был в тот момент на пике своего могущества, к тому же ровно в тот же день, 30 октября 1961 года, на Новой Земле была успешно взорвана самая мощная в истории термоядерная 58-мегатонная «Царь-бомба», показав всему миру «кузькину мать».

Съезд предварительно, еще 26 октября, заслушал доклад главы КГБ Александра Шелепина, который на основе найденных документов рассказал о многочисленных преступлениях сталинского времени против невиновных членов партии. Впрочем, вопроса о личной ответственности Сталина Шелепин тогда почти не касался, Хрущев тоже оставался вне критики, а под удар попадали прежде всего Молотов, Маленков, Каганович, Булганин и Ворошилов. В том же духе высказывались и другие делегаты съезда.

А вот 30 октября началось то, благодаря чему Хрущев навсегда останется в народной памяти как тот, кто «вынес Сталина из Мавзолея». Как в те времена было принято, решение ковалось загодя и оформлялось как пожелание трудящихся. За несколько недель до съезда были проведены собрания рабочих Кировского и Невского машиностроительных заводов в Ленинграде и Московского электромеханического завода имени Владимира Ильича. Опираясь на высказанные на митингах пожелания, первый секретарь Ленинградского обкома партии Иван Спиридонов внес предложение «переместить прах Сталина из Мавзолея в другое место в кратчайший срок». Ленинград считался городом, в наибольшей степени пострадавшим от сталинских репрессий.

Его поддержал первый секретарь Московского горкома КПСС Петр Демичев: «Московская делегация от имени коммунистов столицы целиком и полностью поддерживает предложение ленинградской делегации о выносе саркофага с гробом Сталина из Мавзолея. На ХХ и ХХII съездах перед нами во всей полноте раскрылись грубейшие факты нарушения социалистической законности, допущенные в период культа личности Сталина».

Затем по задуманному сценарию должен был выступить первый секретарь ЦК Компартии Грузии Василий Мжаванадзе, но он пошел на хитрость — пришел с шарфом на шее и прошептал, что потерял голос. Вместо него пришлось выходить к трибуне главе правительства республики Гиви Джавахишвили, который ограничился скороговоркой, формально присоединившись к предложению уже выступивших коллег.

В Грузии в послесталинское время оставалось особое отношение к Сталину, несмотря на все то зло, что пришлось пережить этой республике. Атаки на Сталина воспринимались там как антигрузинская кампания, в Тбилиси во время попыток развенчать культ вождя происходили беспорядки с многочисленными человеческими жертвами. По демонстрантам открывали огонь. Грузины устраивали заслоны возле памятников Сталину, не давая их разрушить. Несмотря на все это, почти все многочисленные памятники Сталину по всему СССР в рамках окончательной десталинизации 1961-1962 годов были демонтированы, оставшись лишь в удаленных районах Грузии. Демонтаж памятников происходил по ночам или под предлогом реконструкции. Первые такие памятники сносились еще в 1956 году после XX съезда.

У грузинских активистов, как считали в КГБ, были планы помешать захоронению Сталина, они собирались пробираться в Москву по одиночке с помощью разных видов транспорта, их всех пытались отловить или как-то иначе предвосхитить их действия. Джавахишвили пришлось также заменять Мжаванадзе в комиссии по организации похорон Сталина и подвергнуться за все это критике по возвращении в Грузию.

Особенно эмоциональным было выступление на съезде старой большевички Доры Лазуркиной, хорошо знавшей Ленина и Сталина и пострадавшей от репрессий. Под бурные аплодисменты она рассказала о том, что ей то ли приснился, то ли пригрезился Ленин, сообщивший, что не хочет лежать рядом со Сталиным: «Я всегда в сердце ношу Ильича и всегда, товарищи, в самые трудные минуты, только потому и выжила, что у меня в сердце был Ильич и я с ним советовалась, как быть. Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии». Молотов потом вспоминал про выступление Доры Лазуркиной: «Просто, по-моему, ведьма какая-то. Во сне видит, как Ленин ругает Сталина».

Съезд единогласно принял постановление: «Признать нецелесообразным дальнейшее сохранение в Мавзолее саркофага с гробом И.В.Сталина, так как серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В.И.Ленина»

В перерыве Хрущев отдал распоряжение начальнику 9-го управления КГБ Николаю Захарову и коменданту Кремля Андрею Веденину немедленно начать подготовку к похоронам: «Прошу иметь в виду, что сегодня, вероятно, состоится решение о перезахоронении Сталина. Место обозначено. Комендант Мавзолея знает, где рыть могилу».

В ночной спецоперации приняли участие около 30 человек. Руководил их действиями председатель Комитета партийного контроля Николай Шверник. Родственников Сталина — дочь Светлану и сына Василия — на эти повторные похороны не позвали. Место работ закрыли листами фанеры, перекрыли проходы на Красную площадь, воспользовавшись тем, что примерно в то же время проходили репетиции ноябрьского военного парада. С мундира Сталина сняли погоны генералиссимуса, Золотую Звезду Героя Социалистического Труда, заменили золотые пуговицы мундира на латунные. Все это комендант Мавзолея Мошков поместил в специальную комнату, где хранились награды погребенных у Кремлевской стены.

Когда гроб накрывали крышкой, Шверник и Джавахишвили зарыдали. Кое-кто бросил в могилу горсть земли, затем сверху положили мраморную белую плиту с надписью: «Сталин Иосиф Виссарионович 1879-1953». Лишь в 1970 году на этом месте будет поставлен бюст работы скульптора Николая Томского.

Через год после перезахоронения Сталина, 21 октября 1962 года, Евгений Евтушенко опубликовал в газете «Правда» стихотворение «Наследники Сталина», в котором были такие строки: «И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал, и со Сталиным — прошлое». О перезахоронениях предшественников вспомнил и Борис Ельцин на пресс-конференции, посвященной отставке с поста президента СССР Михаила Горбачева: да, обсуждали его судьбу, не будем поступать так, как раньше с нашими вождями, «хоронить, потом перезахоранивать».

Особого возмущения в обществе перезахоронение Сталина в те дни не вызвало. Огромные толпы, участвовавшие в первых похоронах вождя и рыдавшие над его саркофагом, на этот раз не вышли на улицы. Новых беспорядков эта акция не вызвала, однако и уважения суетливые скорые ночные похороны в народе не заслужили. И так же равнодушно жители СССР затем, почти ровно через три года, примут отставку самого Хрущева, который проживет после этого еще семь лет и упокоится на Новодевичьем кладбище, а не у Кремлевской стены.

Каковы были мечты и амбиции Иосифа Сталина?

Выберите область веб-сайта для поиска

ИсторияВсеУчебные пособияПомощь по домашним заданиямПланы уроков

Искать на этом сайте

Цитата страницы

Начать эссе

значок-вопрос
Задайте вопрос

Начать бесплатную пробную версию

Скачать PDF

PDF

Цитата страницы

Цитировать

Поделиться ссылкой

Делиться

Укажите эту страницу следующим образом:

«Каковы были мечты и амбиции Иосифа Сталина?» eNotes Editorial , 1 февраля 2018 г. , https://www.enotes.com/homework-help/what-joseph-stalins-dreams-ambitions-1151376.
По состоянию на 23 июля 2023 г.

Ответы экспертов

Больше всего на свете Сталин хотел власти. И поскольку он был таким безжалостным человеком, он был готов на все, чтобы достичь и удержать его. Он проявил себя удивительно коварным и манипулятивным человеком, взобравшись на вершину советской коммунистической партии, несмотря на опасения соперников по поводу его личных манер и интеллектуальных способностей. И все же Сталин проявил невероятную смелость и хитрость, оттолкнув своих соперников локтями в сторону в своем стремлении к абсолютной власти. Как только он достиг этой цели, он начал систематически избавляться от них и всех, кого он считал угрозой своему полному контролю.

Самым большим соперником Сталина был Троцкий, один из бесспорных лидеров большевистского переворота в октябре 1917 года. Сталин ненавидел его по ряду причин, как личных, так и политических. Существовала также радикальная разница между их соответствующими представлениями о будущем СССР. Троцкий верил в доктрину перманентной революции. Это означало, что долгосрочная стабильность и успех русской революции зависели от революций, вспыхивающих в соседних странах, которые затем оказывали Советскому Союзу идеологическую, стратегическую и военную поддержку.

Сталин, с другой стороны, выступал за «социализм в одной стране», согласно которому Советский Союз укрепит революцию быстрым процессом индустриализации, что позволит ему конкурировать с капиталистическими державами. Сталин был привержен вере в то, что между силами капитализма и коммунизма будут постоянные условия идеологической войны и что Советскому Союзу необходимо подготовиться к этому, наращивая свою промышленность, а также свои вооруженные силы. Поступая таким образом, СССР осуществит одну из самых заветных амбиций Сталина: Советский Союз должен стать крупным игроком в международных делах, бросив вызов Соединенным Штатам и другим капиталистическим державам за доминирование и контроль в определенных ключевых стратегических точках, таких как Европа.

См. eNotes без рекламы

Начните 48-часовую бесплатную пробную версию , чтобы получить доступ к более чем 30 000 дополнительных руководств и более чем 350 000 вопросов помощи при выполнении домашних заданий, на которые наши эксперты ответили.

Получите 48 часов бесплатного доступа

Уже зарегистрированы?

Войдите здесь.

Утверждено редакцией eNotes

Задайте вопрос

Когда Сталина поймали спящим

Даже когда миллионы нацистских войск сосредоточились на его границе, советский лидер Иосиф Сталин оставался убежденным, что Адольф Гитлер его не предаст.

Автор: Джесси Гринспен

Обновлено: 11 марта 2019 г. | Оригинал: 22 июня 2016 г.

Несмотря на то, что нацистская Германия и Советский Союз были заклятыми идеологическими врагами, они отложили в сторону свои огромные разногласия и 19 августа подписали пакт о ненападении.39. Заверив таким образом, что СССР не будет вмешиваться, Адольф Гитлер всего несколько дней спустя начал Вторую мировую войну, вторгшись в Польшу. Последовали и другие вторжения, когда Гитлер и Сталин поделили между собой Европу, а позже оккупировали Эстонию, Латвию, Литву и большие куски Польши, Румынии и Финляндии. Советы даже вступили в переговоры, чтобы стать четвертой державой Оси наряду с Германией, Италией и Японией.

Гитлер, однако, считал этнических русских низшей «массой прирожденных рабов, испытывающих потребность в хозяине», и мечтал расчистить большую часть Советского Союза, чтобы немецкие поселенцы могли обеспечить себе «жилое пространство». Еще до того, как пакту о ненападении исполнился год, он начал планировать внезапное нападение на СССР, позже назвав его «Операцией Барбаросса» в честь средневекового немецкого императора. Президент США Франклин Д. Рузвельт и премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль пытались предупредить Сталина, и Рузвельт сказал ему, что «это было так же очевидно, как и то, что ночь следует за днем, что, как только Гитлер завоюет Францию, он повернется против России». Но советский диктатор не доверял их намерениям и упорно цеплялся за свою веру в то, что немцы не будут воевать на два фронта (на что они были обречены во время Первой мировой войны).

Танк операции «Барбаросса». (Фото: Galerie Bilderwelt/Getty Images)

Сталин также игнорировал своих собственных шпионов, которые из таких мест, как Германия, Япония, Румыния и Швейцария, все чаще сообщали о том, что нацисты собираются нанести удар. В начале 1941 года, например, источник под прикрытием в Берлине утверждал, что «война с Россией определенно решена на этот год», тогда как в Бухаресте цитировали немецкого командира, который описал предстоящее столкновение как «нечто само собой разумеющееся». Примерно то же самое пограничники слышали от пленных вражеских диверсантов, а железнодорожники наблюдали огромное количество гитлеровских солдат, двигавшихся на восток. Хотя не все отчеты оказались надежными, советская разведка якобы называла точную или почти точную дату вторжения не менее 47 раз за 10 дней до начала операции «Барбаросса». Советы даже записали прослушки разговоров немцев, обсуждающих планы Гитлера, в том числе одного офицера, заявившего, что «они даже не заметили, что мы готовимся к войне», и другого, заявившего, что «русские, конечно, будут застигнуты врасплох».

К середине июня 1941 года немецкие пограничники перестали отдавать честь своим советским коллегам, немецкие торговые суда исчезли из советских портов, а дипломаты стран Оси и союзников покинули Москву. Даже многие простые граждане могли видеть надпись на стене, например, группа польских женщин, которые, как сообщается, 15 июня подошли к пограничной реке и кричали через нее на ломаном русском языке, что война начнется через неделю. Тем временем в небе нацистские военные самолеты сотни раз нарушали советское воздушное пространство за месяцы, предшествовавшие конфликту, и, как было показано, фотографировали аэродромы, укрепления и другие стратегические объекты.

И все же Сталина это почти не волновало. Считая сообщения о войне британскими провокациями, он продолжал поставлять сырье в Германию и приказал своим людям не стрелять по немецким самолетам, пересекавшим границу. Вместо того чтобы сосредоточиться на оборонительных приготовлениях, он занялся еще одним раундом военных чисток, тем самым лишив Красную Армию столь необходимого опыта. Нацистская пропагандистская машина, возможно, способствовала его ложному чувству безопасности, утверждая, среди прочего, что пилоты-новички Люфтваффе просто сбиваются с пути и что войска концентрируются на Востоке исключительно для того, чтобы избежать налетов британской авиации.

Когда 21 июня немецкий солдат дезертировал и заявил, что на следующее утро будет атака, Сталин, наконец, проснулся ото сна и приказал пограничным войскам быть в полной боевой готовности и замаскировать аэродромы.

Муниципальное
общеобразовательное учреждение

About Me

John Cena