К чему снится Сталин (к юбилею 1937 года. Из воспоминаний репрессированного)

Сны эпохи террора

Беседа с Ириной Паперно, автором книги о ночных кошмарах и мечтах советской эпохи

Сегодняшний гость подкаста «Генис: Взгляд из Нью-Йорка» – профессор славистской кафедры Калифорнийского университета в Беркли Ирина Паперно. Литературовед, историк, культуролог, она хорошо известна как в американской, так и в отечественной академической среде. Ее книги посвящены разным, но одинаково захватывающим темам: «Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма», «Самоубийство как культурный акт» и многие другие стали интеллектуальными бестселлерами. На днях издательство «Новое литературное обозрение», этот «Уралмаш» гуманитарной литературы, выпустило русское издание одновременно исторической и жгуче актуальной книги Ирины Паперно. Она называется «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения». Сегодня мы познакомим наших слушателей с этим уникальным трудом.

Ирина, позвольте мне начать наш разговор с конца – с последнего раздела вашей книги, посвященного чрезвычайно увлекательной, интригующей теме: снам, причем снам эпохи сталинского террора.

Карл Густав Юнг однажды сказал, что захват власти нацистами не удивил его, потому что он знал сны немцев. Можно ли сказать, что сны людей, живущих при тоталитарных режимах, схожи? Есть ли универсальные сюжеты сновидений?

Ирина Паперно: Замечательное высказывание Юнга. Спасибо, я его не знала. Меня вдохновила замечательная книга Шарлотт Берадт, которая называется «Сны Третьего рейха». Шарлотт Берадт была коммунисткой, еврейкой, в 1930-е годы она собирала материалы о жизни в гитлеровской Германии, в частности, спрашивала людей об их снах. Ей бросилось в глаза, что эти сны имеют много общего между собой. Этот сборник был напечатан очень поздно – в 1966 году. (Любопытно, что Ханна Арендт была внутренним рецензентом при его публикации). Меня поразили эти сны. Одному снилась его рука, отчужденная от тела, которая помимо его воли поднимается в гитлеровском салюте. Во сне часто бывает, что наше тело не может никуда бежать, оно как бы отчуждается от нас. Это новое знание о себе, о мире, которое недоступно в другом состоянии. Поэтому оказалось, что сон как медиум хорошо подготовлен, чтобы эмблематически выразить опыт человека, живущего в ситуации террора. Мне захотелось посмотреть, будет ли что-то подобное в снах эпохи сталинского террора.

Александр Генис: Всем эмигрантам снились одинаковые сны. Вы уже уезжаете, но вас возвращают обратно. Или вы навещаете Россию, но не можете выбраться обратно в Америку. Я не знаю ни одного эмигранта, у которого не было таких снов. Интересно, что они со временем появляются и исчезают, следуя, я бы сказал, за политическими событиями. Как газета сны работают – и это удивительное свойство снов.

Вы нашли универсальные сны тоталитарных режимов? Есть ли разница между снами времен нацистского режима и сталинского режима в этом отношении?

Ирина Паперно: Мне тоже снятся такие сны, без сомнения, до сих пор. Снятся и другие сны, будем справедливы, что мы дома, увидели своих родителей, радостно бежим к ним, в этот момент вспоминаем, что забыли свой американский паспорт и бежим, бежим, бежим назад. Это именно тот момент, когда нам снится что-то о себе, что-то двойственное, что-то, что мы, может быть, не хотели бы признать. Мне кажется, что в снах террора тоже происходит это. Есть исследования – должна сказать, что это не только моя идея, – есть исследования этого сборника Шарлотт Берадт. Есть идея у историков Французской революции, что сон как медиум хорошо приспособлен к тому, чтобы выразить опыт террора именно тем, что он показывает страх, в наших снах много страха; показывает амбивалентность, в страхе много амбивалентности. Показывает отчуждение от себя, отчуждение своего тела, отчуждение знания. Просыпаясь, мы иногда не понимаем, что мы все еще являемся авторами сна, но не понимаем, что сон значит, сон требует интерпретации. Так что мне кажется, что именно эти свойства сна как медиума, они делают его инструментом для изображения террора.

Да, в снах сталинского террора есть много общего со снами гитлеровского террора. Людям снятся ужасы, преследования, невозможность бежать, невозможность сказать. Конечно, все помнят такую ситуацию во сне. В данном случае она политизируется, мне кажется, это важный момент. Часто нам снится, что что-то ужасное нас преследует, а мы не можем двинуться, – это стандартный сон. Но ведь [для] человека, пережившего сталинский террор или даже не пережившего, человека второго и третьего поколения, эта ситуация политизируется во сне, ему снится, что за ним гонится страшный Сталин. Такое же снилось и гражданам Третьего рейха.

Но есть и различия. Главное различие, которое мне бросилось в глаза, оно повторяется – снам советского человека часто свойственен не только страх, но и некое чувство собственной важности. Есть несколько снов, когда человек встречает Сталина. Это как бы сцена из советского кинофильма: простой человек попадает в Кремль и видит Сталина. Один такой сон крестьянина Аржиловского (он был расстрелян, но его дневник к нам попал из КГБ) был опубликован в журнале «Урал» в годы перестройки. Ему снится, что он попал к Сталину в Кремль. Сталин на него бросается и насилует его. После изнасилования Сталин его спрашивает: «Почему вы хотели меня видеть?» – «Ну как же, вы лицо историческое». Такого сна нет у Шарлотт Берадт.

Александр Генис: Мой отец всю жизнь видел в снах политических деятелей. Он разговаривал с Хрущевым, со Сталиным, с Брежневым. Вся его жизнь была наполнена политической риторикой, он всю жизнь слушал западное радио. Мы всей семьей смеялись над ним, потому что он каждую ночь проводил с политбюро. Отца уже давно нет. Но когда я сам уже стал немолодым человеком, то стали и мне сниться такие сны. Главное, что мне снится не Сталин, а снится Путин. Я думаю, что, может быть, для советского человека, даже такого, как я, который прожил более 40 лет в Америке, сны по-прежнему остаются в том времени, когда мы жили в Советском Союзе. Может быть, сны не растут вместе с нами?

Ирина Паперно: Мне нравится эта интерпретация. Такое перекодирование: вместо Сталина вам снится сейчас Путин. Замечательный критик Илья Калинин назвал это «кошмаром истории». Есть такая книга Александра Пятигорского «Рассказы и сны», там много исторических снов. Но есть и другое, есть кошмар остаться вне истории. 40 лет мы уже живем в Америке, Сталина давно нет. И вот этот замечательный момент той же осмысленности, что и [у] крестьянина: в Кремле встретили Сталина, пусть он нас и насилует, но мы в Кремле со Сталиным, этот момент, когда наша жизнь становится осмысленной во всемирно-исторической перспективе. Потеря этого момента – это тоже кошмар. Есть кошмар истории, но и есть кошмар остаться вне истории.

Александр Генис: Это очень интересно и говорит не только о снах. У меня был знакомый американец, Джон Глэд, замечательный американский переводчик, знаток нашего языка, он знал русский лучше всех славистов, кого я встречал в Америке. Он мне говорил: «Мы живем вне истории, а вы жили в истории». Я отвечал: «Что же тут хорошего? История убила моего деда и с одной, и с другой стороны». Он говорит: «А мои деды были никому не нужны». Вот это ощущение исторической важности, по-моему, очень необычно для американца, но очень характерно для наших соотечественников.

В одном месте в книге вы пишете о том, что сталинские сны, сны террора, связаны с архаическими снами, что это какой-то первобытный слой нашего сознания оживает в эпоху террора?

Ирина Паперно: Есть такая идея. Я пишу это в связи с пророческими снами. Меня поразило, что в пророческую силу сна, в приметы в сновидениях верят многие. Так, крестьянину Аржиловскому снилось, что он видит церковь, он посмотрел в сонник, там написано – это к тюрьме. Фольклористу Елеазару Моисеевичу Мелетинскому тоже приснилась церковь, он, зная как фольклорист, что в соннике это означает к тюрьме, тоже поверил этому. Ирония заключается в том, что сон сбылся и в том, и в другом случае: оба оказались в тюрьме. У них, конечно, были основания ожидать, что они могут там оказаться. Я называю это повышенным «семиозисом», такой у нас есть термин – когда нам кажется, что все полно какого-то особого смысла. Это свойственно архаическому обществу, где сны воспринимались как полностью осмысленные.

Александр Генис: Совершенно верно. Антропологи говорили, что сны – это Библия первобытного человека, есть такое высказывание у Леви-Брюлля.

В вашей книге есть потрясающая глава о снах академика Иванова, который считал, что в снах мы путешествуем в будущее. Вы знаете, это меня не так страшно удивило, как могло бы, потому что я немножко знал Вячеслава Всеволодовича. Однажды он со мной поделился такой гипотезой. Когда мы поднимаем телефонную трубку и заранее знаем, кто звонит, это значит, что мы живем в другой темпоральной капсуле, мы немножко залезаем в будущее. Это одна из миллиарда его сногсшибательных гипотез. А в чем заключается его история со снами, почему он считал, что сны действительно что-то могут предсказать?

Ирина Паперно: Да, поразительным образом Иванов считал, что он видел пророческие сны, причем уже ребенком. Он рассказывает, что в юном возрасте уже знал, что 22 июня начнется война, пытался убедить в этом взрослых на даче в Переделкино, но те над ним смеялись. Что позже ему приснилось или показалось в полусне, что Горбачев придет к власти, наступят реформы. Он даже говорил об этом своему другу корреспонденту «Вашингтон пост» Роберту Кайзеру, считая, что это новость, которая достойна того, чтобы можно было напечатать. У Вячеслава Всеволодовича была научная теория, основанная на его интересе к семиотике, кибернетике, к информатике, но и на платоновской философии, что существует мир идей, и ученый, как и поэт, может считывать и дешифровывать информацию из этого мира идей, таким образом мы оказываемся впереди, в будущем.

Александр Генис: Это, конечно, очень увлекательно звучит. Но вы верите в это?

Ирина Паперно: Нет, я в это совершенно не верю, но считаю историческим фактом, достойным культурного комментария. Важно, что такой замечательный ученый, человек нашего времени, как Вячеслав Всеволодович Иванов, мог этому верить. Я в этом тоже вижу черты страшного советского опыта.

Александр Генис: Поговорим о методике. Насколько адекватны сны в пересказе? Вы пользуетесь пересказанными снами, и это естественно – других у нас способов нет. Но я помню, что Лотман писал: пересказывая сны, мы переводим содержание, которое алогично в принципе, в логический нарратив. То есть мы делаем сны доступными, таким образом они уже меняются, они уже неадекватны тому, что нам снилось. Как с этим справиться? Насколько реальны пересказы снов, насколько они достоверны?

Ирина Паперно: Вы абсолютно правы, они недостоверны, психический опыт сна просто нам недоступен. Об этом, кстати, писал уже Лев Толстой. У него есть замечательное раннее произведение «История вчерашнего дня», посвященное именно этой теме. Это знал и Фрейд. Психоаналитик хочет проникнуть в непосредственный опыт сна, для этого есть особая методология. Сон разворачивается в рассказе – присутствующему при этом психоаналитику. Нам это недоступно. Поэтому я не утверждаю, что анализирую сны. Я анализирую записи снов.

Как историки литературы, как исследователи литературы мы с вами умеем читать тексты, я стараюсь придерживаться именно этого метода. Мои авторы записали свои сны, предметом моего анализа является эта запись. Более того, они включили свои сны в какие-то более крупные тексты – в дневник, в мемуары, иногда сон записывается в дневнике, многие это делают, потом дневник используется при написании мемуаров. Писатель Каверин так поступал. Как литературовед здесь я смотрю именно на текст и на текст в тексте, на то, что значит запись сна, которая уже предназначена для читателя в рамках какого-то текста.

Александр Генис: Сны бывают и литературными, которые специально придуманы автором, например, знаменитый сон в «Анне Карениной» или сны Чонкина очень смешные. Чем отличается сон придуманный от сна настоящего? Чем отличается литературная фактура от дневниковой, которая не предназначена была для чужих глаз?

Ирина Паперно: Иногда не предназначена. Но автор дневника часто имеет надежду на то, что это когда-то, может быть, станет известно, есть такая презумпция интимности, но есть и возможность публичности.

Вопрос о литературных снах, без сомнения, очень важен. Есть разные литературные сны. Сны Чонкина смешные, они написаны в рамках жанра, выдающего себя за сон. Сон Анны Карениной другое дело. Толстой там ставил себе задачу восстановить психологический опыт сна. Однако он этим не ограничивался. Он использовал наблюдение за собственными снами, записывая сны. У него была задача создать нарратив, который более адекватен непосредственному опыту. Но в то же время мы знаем, что символика сна Карениной продолжает символические мотивы романа. Анне Карениной снится то, что известно в подсознании романа, а не в подсознании самой героини. Я думаю, такое происходит и с записью сна рядового мемуариста или ведущего дневник. Конечно, по качеству мы не пишем произведения Льва Толстого, но я думаю, что какие-то схожие нарративные механизмы, имеющиеся в каждом письме, здесь действуют.

Александр Генис: Интересен еще один вопрос. У меня есть товарищ Борис Михайлович Парамонов, мой коллега, который всю жизнь занимается фрейдизмом, он меня научил тому, что мы сами не можем интерпретировать сны, кто-то другой должен это делать, психоаналитик, кто угодно на самом деле. Потому что когда мы рассказываем сон другому, он понимает его лучше, чем мы сами. Мы слишком субъективны, слишком втянуты в этот сон. Работает ли это в вашем случае? Вписываете ли вы свою интерпретацию в те сны, которые анализируете?

Ирина Паперно: Без сомнения. Что касается того, можем ли мы интерпретировать свои собственные сны, здесь есть интересный момент. Фрейд, конечно, уже сформулировал, что это задача психоаналитика, задача другого, задача диалога. Известно, что его книга «Интерпретация сновидений», одно из основных оснований психоанализа, в ней он интерпретировал свои собственные сны, нарушая свое собственное правило. Он не называет их своими, но исследователи показали это. Поэтому я и позволяю себе читать и интерпретировать чужие сны, я и есть этот «чужой». Человек иногда интерпретирует свои сны в дневнике, в мемуарах почти всегда, но иногда – нет. Тут как раз моя роль, я интерпретирую и сон, и интерпретацию. Я стараюсь интерпретировать его в контексте текста, показывая, как в тексте какие-то ассоциации сна развиваются.

Александр Генис: Еще одна сложность – субъект сновидения. В моих снах, а я много лет записываю свои сны, больше всего меня смущает то, что я не знаю, кто этот сон видел, кто это «Я» во сне. Во-первых, их, субъектов, может быть много, во-вторых, это «Я» может меняться каждую секунду. Что-то очень загадочное – этот субъект сновидения, как с этим быть?

Сон – это раскрытая, расклеванная душа, которая должна показать Сталину, что он невинен, что он любит его Ирина Паперно: Это очень точное наблюдение. Субъект сновидения – это совсем уже не тот спящий, который, просыпаясь, говорит: я видел сон. Здесь, по-моему, уместна аналогия с художественным произведением. Мы переживаем свой сон, как мы переживаем рассказ. Когда мы читаем рассказ, мы отождествляемся не только с героем, но со всем текстом рассказа, со всем его построением. Юнг сказал о снах, что сон – это произведение, в котором «Я» является и сценой, и суфлером, и актером, и режиссером, и критиком. Это именно попытки сказать то самое, что вы поняли о своих снах. Весь сон представляет субъективность, а не только это скользящее «Я».

Александр Генис: Не зря Гессе говорил, что во снах мы бываем гениями…

Ирина Паперно: Во снах мы все художники, не только писатели и постановщики.

(Музыка)

Александр Генис: Вы собрали потрясающее досье сновидцев. Давайте поближе познакомимся с ними. Бухарин и его тюремные сны.

Ирина Паперно: Бухарину, когда он готовился к приговору, снился Сталин. В отличие от крестьянина Аржиловского, который жил очень далеко от Москвы, Бухарин жил со Сталиным практически в одной квартире в Кремле, они даже поменялись комнатами после самоубийства жены Сталина. Бухарин въехал в эту квартиру, Сталину было неприятно жить там, где его жена застрелилась.

Бухарин не только видел сны о Сталине, он писал ему письма. Есть замечательное письмо, оно опубликовано, это одна из знаменитых публикаций перестройки и первого периода после конца советской власти, в журнале «Источник». Это письмо Бухарина к Сталину из тюрьмы, в котором он предлагает свой сон как свидетельство своей невинности. Вот этот сон: «Если бы ты мог видеть всю мою раскрытую, расклеванную душу». Сон – это его раскрытая, расклеванная душа, которая должна показать Сталину, что он невинен, что он любит его. Потом он пишет, грустно понимая, что «все это психология, извини, все это ничего по сравнению с всемирно историческими задачами, которые лежат на твоих плечах. Я знаю, что судьбы должны совершаться. Авраам уже занес меч над Исааком».

Александр Генис: То есть он готов был принести себя в жертву как Исаак?

Ирина Паперно: Да. Но то, что он видит себя в этой библейской картине, плюс говорит «всемирно историческая», то, что он предлагает свой сон Сталину как свою раскрытую, расклеванную душу, не позволяет заподозрить неискренность. Это действительно глубокое проникновение в субъективность советского человека.

Александр Генис: Человека того времени, который еще представлял себя в виде библейской фигуры. Библейская мистерия коммунизма (сравним с Маяковским) была еще жива. Да, действительно, это потрясающий сон.

Очень подробны и ужасны сны Пришвина, особенно сон с гробом матери. Как вы его толкуете?

Ирина Паперно: Пришвину приснилось, это после одного из процессов Зиновьева, зиновьевско-троцкистского блока. Ему приснилось, что он везет гроб своей матери в телеге мимо их имения. Телега наклонилась, гроб раскрылся, и он видит непристойно задранные ноги свой матери. Он записывает только одну фразу: «Эта безобразная картина, является ли она случайностью или связана с моей тревогой о судьбе родины-матери?» Он дает нам ключ: это эмблема состояния родины-матери, с которой что-то случилось, она выскочила из колеи. Но вот этот безобразный эротический мотив, который он отмечает, я думаю, связан с тем, что у Пришвина (вот тут как раз пример моей методологии) в его дневниках часто образ сталинского террора связан с образом сексуального насилия. У него есть другой замечательный сон, ему приснилось, что он разговаривает с комсомолкой, которая спрашивает, можно ли медицинским образом уничтожить следы потери невинности, следы изнасилования? Во сне врач ей отвечает: «Можно, если сильно полюбить». Здесь Пришвин нам не дает интерпретацию, но я интерпретирую тоже в политическом ключе: можно ли полюбить насильника?

Александр Генис: … полюбить Старшего брата.

Ирина Паперно: Пришвину очень хочется стать новым советским человеком, он не способен к этому внутренне, но ему бы хотелось этого. Вот это снится ему в образе не себя: это не я, а девушка, которая спрашивает, можно ли скрыть следы насилия. Можно, если полюбить.

Александр Генис: Очень интересна, как вы это называете, «онирическая автобиография» Вениамина Каверина. Он говорил, что записывает сны вместо дневника. Почему?

Ирина Паперно: У Каверина была такая идея: выразить опыт 1937 года невозможно, он невыразим, словами его не описать. Каверин цитирует замечательное высказывание Лидии Корнеевны Чуковской из ее дневника. Она записала, что «мои записи эпохи террора бросаются в глаза тем, что там почти одни сны. Реальность дневником было не взять». Когда Каверин пишет последнюю свою автобиографию (у него было их много), в 1989 году, в ней есть глава «Один день 1937 года». Он ставит такую маленькую задачу: как описать один день 1937 года? Ему кажется, что это невозможно. Единственное, что можно, – это описать сон. Он берет сон из дневника 1937 года. Это кошмарный сон, его преследуют, он убегает. Он оказывается в парикмахерской, которая есть место пытки и одновременно это чистка в Союзе писателей. Вот сейчас страшный майор Лыков начнет давить ему на глаза и просить его сказать все, что он знает. «Можно бежать, но нельзя, можно молчать, но нельзя». Эта невозможность что-то делать, которая связана со сном. Каверину пришло в голову, что единственное, что может выразить опыт даже одного дня 1937 года, – это сон. Это, конечно, жест писателя, который хорошо понимает, что такое выразить, и этот жест кажется мне очень характерным. И то, что он обращается к дневниковой записи, к чему-то, что кажется ему подлинным из того времени.

Александр Генис: Интересно, что парикмахер – это фигура злодея: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Наверное, можно проследить за эволюцией в культуре фигуры брадобрея, оператора бытовой гильотины, которая чем-то пугает наше подсознание.

Поэтические сны Ахматовой – у вас им тоже уделено место.

Ирина Паперно: Ахматова мало записывала свои сны. Мне бросилось в глаза, что о ее снах мы, тем не менее, знаем от других. Иногда она рассказывала свои сны. Она однажды рассказала свой сон Анатолию Найману. Другие сны мы знаем в пересказах, они проходили через вторые, через третьи руки, сны Ахматовой. Рассказ сна – это всегда установление какой-то интимности. Мы рассказываем свой сон человеку, которому доверяем. Здесь строится целое небольшое сообщество людей, для которых Ахматова является очень важной культурной фигурой, которые пересказывают друг другу ее сны, записывают их в своих дневниках, в своих мемуарах, так они часто до нас дошли.

В частности, апокалиптический сон. Ей снилось, что она едет по покрытому водой Ленинграду в сопровождении Наймана, но она это видит как предвестие конца мира. Ей снится на следующий день, что воды всех рек опрокидываются на нее. Здесь, как и вы, я подумала о цитате: «власть отвратительна, как руки брадобрея», и я, как литературовед, поймала Ахматову на цитатности. Есть такой сон Дюрера, он хорошо известен, Дюрер записал этот сон. В нем все реки мира на него обрушиваются – это конец света, и он тоже сделал эту зарисовку. Значит ли это, что сон Ахматовой не подлинный, или рассказ Наймана не подлинный? Нет, не значит. Я думаю, что мы литературные люди, и нам снятся литературные сны. А может быть это архетип, страх перед извергающимися водами, который каждый интерпретирует в своем ключе. Дюрер это интерпретировал в библейском ключе, а Ахматова в политическом, для нее это часть ленинградского террора.

Александр Генис: С другой стороны это – вечная тема потопа, с Ноева ковчега может идти, не зря во всех религиях есть сюжет потопа.

Наконец – сон Сталина. Это уникальная деталь, которую я никогда нигде не встречал. Расскажите о нем.

Ирина Паперно: Мне удалось найти только один. Шарлотт Берадт писала, что у немцев нет снов победителей, есть только сны жертв, сны побежденных. У нас есть несколько снов победителей. Сон Сталина нам известен не в прямом виде, он сам рассказы о своих снах не оставил. Сон известен из дневника вдовы Булгакова, Елены Булгаковой, которая рассказывает историю о надеждах Булгакова поставить свою пьесу «Батум», пьесу о Сталине, и чтение этой пьесы у него дома, где присутствует актер Хмелев, который должен был играть Сталина. Известно, что Сталин очень любил «Дни Турбиных», он 15 раз, по крайней мере, был на этой пьесе. Сталин однажды сказал Хмелеву, который играл Турбина: «Как мне нравится ваш Хмелев. Мне даже снитесь вы в роли Хмелева с усиками». Я нашла этот портрет, эту фотографию, усики Хмелева в роли Турбина похожи на усы Сталина. Я интерпретирую это в контексте записи Хмелева, в контексте записи Елены Булгаковой. Они думают о том, как Хмелев будет играть Сталина, как это спасет Булгакова, Сталин окажется спасителем в этот страшный момент, когда они ожидают гибели. В этот момент оказывается, что и Сталин тоже думает о них, Сталину тоже снится этот его антагонист, снится этот очаровательный белый офицер Турбин, который понял историческую неизбежность победы большевиков. Так что они смотрят друг в друга как в зеркало.

Александр Генис: Мне очень понравился этот образ: тиран и художник, связанные друг с другом. Это большая тема, которая характерна для любого тоталитарного режима. Муссолини тоже считал себя художником, тоже считал себя связанным с ними.

Мы не успели поговорить о двух третях вашей книги, о дневниках. Но скажите мне напоследок одно. В «Заключении» вы пишете о том, как меняются дневники, как постсоветские дневники отличаются от советских дневников. В чем проявляется эта перемена?

Ирина Паперно: Честно говоря, постсоветских дневников у нас немного, нет корпуса текстов. Это было бы с моей стороны безответственно судить. Но что мне бросилось в глаза, и это бросается в глаза многим комментаторам, – как меняется отношение к мемуарному автобиографическому документу и отношение к истории, в частности, отношение к советской или постсоветской истории. Об этом сейчас много пишут. В этом есть политический смысл, конечно. Дневники и мемуары о страшном советском прошлом, о которых я писала, это явление 90-х годов. В 90-е годы после перестройки был поток таких текстов, потом он стал иссякать в начале XXI века. Это, конечно, было связано с политическим курсом на разоблачение советского прошлого.

Сейчас политический курс другой, разоблачение советского прошлого больше не только не поощряется ни государством, ни обществом, оно ставится под сомнение. Поэтому возникла очень сложная ситуация. С одной стороны, личный документ как историческое свидетельство хочет все-таки сохранить какое-то свидетельство, в частности, свидетельство о страшном прошлом, которое официально не хотят больше пускать в публичное пространство. С другой стороны, конечно, имеется какая-то усталость, хочется проснуться от кошмара истории, хочется стать этим западным человеком, о котором вы говорили, который не чувствует себя частью истории, а чувствует себя частным человеком, частью какого-то здорового общества. Но это едва ли нам доступно, едва ли возможно даже для постсоветского человека. И тут есть и долг его перед историей, который по-прежнему еще сохраняется. Если нельзя в публичной сфере, если нельзя в официальной риторике, которая теперь патриотична, говорить о страшном прошлом своей семьи (вы упоминали своих дедов, у меня тоже есть деды, которые сидели в тюрьме), если нельзя об этом говорить в официальном пространстве, то это должен сделать личный документ. Но здесь есть усталость, желание стать частным человеком, стать частью свободного общества, которого мы, к сожалению, еще не достигли.

Александр Генис: Надеюсь, что если не мы, то кто-то из наших слушателей доживет до этого момента.

Очередная сталинская мечта? — Diplo

Это скромная попытка ответить на весьма уместный комментарий, которым Альдо Маттеуччи украсил мою предыдущую статью «Когда сбылась мечта Сталина» . Петру

*

* *

Насколько мы, инсайдеры, видим, что коммунизм пришел в большую часть Восточной Европы «на советских танках». Сталин пытался экспортировать коммунизм через Коминтерн перед Второй мировой войной, но ему это не удалось. Возможность появилась с присутствием советских оккупационных и/или освободительных войск. Усилия по «объединению пролетариев всех стран» изрядно облегчались присутствием Красной Армии и ее проверенной способностью убеждения.

В Румынии до прихода Советов Коммунистическая партия была ничтожным образованием. Во Франции коммунисты были крупной политической силой, узаконенной их ролью в организации «сопротивления». Военная оккупация изменила ситуацию. То же самое касается и других будущих участников Варшавского договора.

Вот вам и «социализм в одной стране»! Если, конечно, этой «одной страной» не был Союз Советских Социалистических Республик, поглотивший дополнительные!

Экспансия силой идеологии действительно была не такой эффективной, как экспансия военной силой (извините меня за эту «мягкую силу» против «жесткой силы» авангард !).

Организация Объединенных Наций явно была ареной противостояния двух идеологических блоков. После деколонизации трибуна ООН предоставила Совету прекрасную возможность продвигать коммунистические идеи и идеалы.

Правда, в Советском Союзе могли опасаться возможной изоляции в рамках новой организации. Во время войны была только одна коммунистическая страна. Так что, вероятно, какое-то время в оборонительных целях предусматривалась необходимость еще пятнадцати голосов в Генеральной Ассамблее.

Но Польша и Чехословакия, как члены-учредители ООН, достаточно быстро присоединились к клубу социалистических стран. В 1955 году бывшие «враги», такие как Албания, Болгария, Венгрия и Румыния, вместе с первыми пришельцами составили Восточноевропейскую группу в Организации Объединенных Наций, в которой доминировал Советский Союз.

Лозунг «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был еще там, в государственном гербе Советского Союза. Процесс деколонизации выдвинул на передний план многочисленную группу стран, чутко реагирующих на благосклонность Советского Союза в попытке упрочить вновь обретенную политическую независимость.

Жертвы некоторых сталинских экономических и социальных экспериментов не замечали, что Сталин очень охотно анализировал различия между матрицей Маркса и его собственными дополнениями. Ему просто нужна была теория, объясняющая, почему пророчества Маркса и Энгельса не сбылись, сохраняя при этом корни советского коммунизма в марксистских теориях.

Многие благонамеренные наблюдатели могут предположить, что политика Сталина руководствовалась тонким выбором между «социализмом в одной стране» и «мировой революцией», поскольку официальные доктрины его времени пытались представить свою идеологию как «научный социализм».

Это может привести к тому, что некоторые из нас увидят в кровавом правителе своего рода интеллектуально измученного духа, расколотого соломоновыми академическими дилеммами.

Это было бы еще одной мечтой Сталина.

Когда сбылась мечта Сталина

Сталин не стал бы слушать своих советников, если бы они между двумя последовательными смертными приговорами сказали ему быть осторожным со своими желаниями! Этим можно объяснить, почему Сталин не пользовался большой популярностью среди своих сотрудников, в том числе среди тех, кто каким-то чудом на какое-то время его пережил.

Когда я готовил свои заметки к следующему курсу Diplo по многосторонней дипломатии, мне на ум пришли постоянные вопросы о роли и важности ООН со стороны людей, которые часто кажутся незнакомыми с ее историей. История рождения Хартии имеет решающее значение для понимания ее положения и того, почему, по иронии судьбы, сталинское видение теперь было реализовано».

В настоящее время мы понимаем, что вся политическая и правовая конструкция Организации Объединенных Наций оценивалась в сравнении с Лигой Наций. Никогда нельзя переоценивать значение Лиги Наций, беспрецедентного глобального политического эксперимента. Его результаты имели огромное значение для тех дальновидных людей, которые искали организацию-преемницу с более прочным уставом.

Не только Соединенные Штаты (которым мы должны приписать большую часть заслуг в создании Организации Объединенных Наций и интеллектуальной собственности на концепцию, стоящую за Лигой Наций), но и Советский Союз упорно старался изучить необходимые уроки. Последний из своего особого желания объединить всех пролетариев мира, а не только союзников во Второй мировой войне!

Чтобы понять положение Советского Союза на начальных этапах пути Организации Объединенных Наций, следует вспомнить заключительные эпизоды его предшественника. 19 декабря39 г., в результате вторжения в Финляндию, Собрание Лиги проголосовало за исключение Советского Союза, допущенное пятью годами раньше. Это событие не могло пройти без последствий для советской политики в отношении новой организации.

В 1941 году Франклин Делано Рузвельт и Уинстон Черчилль в «Совместной декларации», известной как «Атлантическая хартия», провозгласили ряд принципов. Некоторые ссылались на мирное урегулирование, но были и идеи, которые позже вдохновили на переговоры по Уставу Организации Объединенных Наций. В 1942, подписавшие «Декларацию Организации Объединенных Наций» получили право на членство в будущей организации. В 1943 г. в Московской декларации Соединенные Штаты, Великобритания, Советский Союз и Китай признали необходимость создания общей международной организации для поддержания международного мира и безопасности. В 1944 году в Думбартон-Оукс был разработан и широко согласован конституционный план. Каждое предложение рассматривалось в свете, который позволил бы устранить уязвимые места, вызванные Пактом Лиги Наций, и повысить функциональность и эффективность Организации Объединенных Наций. Соглашение не включало процедуры голосования в Совете Безопасности, по которому был достигнут компромисс в Ялте 19 февраля.45.

Интерес Советского Союза (назовем его в данном конкретном случае Союзом Советских Социалистических Республик) состоял в том, чтобы оставаться свободным от любых ограничений своего суверенитета, таких как надоедливые санкции, интервенции и надзор. С этой целью Сталин пытался сохранить как можно больше рычагов воздействия через право вето в Совете Безопасности, а также получить защиту в Генеральной Ассамблее от возникающего большинства, которое, вероятно, будет контролироваться западными державами и другими идеологически подобными им государствами. мыслящие страны.

Чтобы обеспечить это последнее желание, Сталин запросил полное членство и право голоса для Союза Советских Социалистических Республик и всех входящих в него пятнадцати республик.