«Папа умер, когда мне было 16». Монолог Насти о том, как по-разному мы переживаем смерть близких

Когда Насте было 16 лет, её отец умер. Спустя четыре года она вспоминает, что чувствовала тогда и почему не хотела, чтобы её жалели или вообще говорили с ней о папиной смерти. И рассказывает, как чёрный юмор помог ей справиться с навязчивыми мыслями.

«Может, броситься в подпорки гроба и рыдать нарочито громко?» — так думаю я на отпевании отца, полгода не дожившего до 40 лет. За такую отстранённую мысль становится стыдно и неловко, но тогда я спрашиваю у самой себя, что вообще должен чувствовать подросток, у которого умер кто-то очень близкий. Гроб выносят из церкви, и тут у меня нет сомнений: дети идут следом за телом.

Смерть одного из родителей, бабушки, дедушки, любого близкого члена семьи — потрясение, даже если она была хоть сколько-нибудь ожидаемой. К уходу человека не получается подготовиться, такое событие обескураживает. Но, хотя смерть абсолютно всегда неожиданна, следующее за ней переживание не сводится к общечеловеческой «норме».

Отец умер, когда мне было 16 лет. Всё случилось на исходе первой учебной недели: о ЕГЭ пока особо не говорили, домашней работы было немного, на выходные я хотела поехать в Москву. И ещё было очень тепло, как будто август не кончился.

Планы не поменялись — о них просто пришлось забыть. Я совсем не помню дня между смертью и похоронами. Не помню, плакала ли я, спала с утра до ночи или пыталась заниматься всем, чем обычно. Кажется, это был день долгого ожидания безо всяких мыслей.

Со временем у меня нашлись слова для смерти. Такое случается, но важно не игнорировать уход, а принимать его как то, с чем нельзя ничего поделать. То, что кого-то больше нет, его не существует и достучаться до него нельзя при всём желании, — факт, который не колеблется стенаниями и гореванием. И я до сих пор пытаюсь понять, что случилось со мной в начале 11-го класса, происходит до сих пор и точно, по-новому, будет и в будущем.

***

Никто не отменил уроки в четверг, на следующий день после смерти папы. В школу нужно было идти, нужно было отвечать на уроках и болтать ни о чём с друзьями. Это даже было своего рода терапией: только бы не оставаться дома одной, только бы не думать о случившемся, не давать образу мёртвого заместить живое воспоминание. Но другие люди не всегда понимают, что переживающий горе сам выбирает способ, как это сделать.

Я попросила друзей не говорить со мной о смерти папы, отвлекать меня чем угодно — словом, вести себя как обычно

Они так и поступали, стараясь не жалеть меня и не успокаивать. Я почти не хотела плакать, шутила и, кажется, вела себя просто. А потом, на одной из перемен, к нам пришла классная руководительница. Она заметила, что на мне будто бы и лица нет — такое оно серое. И спросила, что случилось. Я не хотела плакать и не плакала: я начала задыхаться в истерике, и плач был больше похож на хрип. Так рыдают дети. Ещё чуть-чуть, и их начинает тошнить.

Мне не нужны были сожаления, объятия, секундно горькие лица. Я не просила этого, потому что знала, что не хочу показаться самой себе слабой и так задетой миром. Смерть случается, а Бог — пусть он — не даст больше того, что ты можешь вынести. Если бы я поняла, что не чувствую сил справиться с переживанием, я бы сама попросила помощи.

Я всё время ждала, когда у меня начнутся видения и галлюцинации на нервной почве. Когда они, конечно, не пришли, я начала самостоятельно представлять, что отец сидит рядом, говорит мне что-то или молчит, но обязательно смотрит на меня и обходится одним только взглядом. Затем прошло девять дней, сорок, а через год я была студенткой первого курса. Но что-то ведь случилось между этим «было» и «стало».

Переживание смерти близкого проходит по-разному: кто-то сразу чувствует всю боль, которая появляется в одночасье, а другой растягивает её, каждый день напоминая себе о произошедшем одной мыслью, которая не заглушает прочие. Непонятно, кому везёт больше и можно ли тут вообще говорить о везении. Одно стало ясно мне самой наверняка: выдавливая переживание по капле, ты можешь продолжать жить сам.

И я жила: олимпиады, ЕГЭ, первые в жизни вечеринки, несерьёзные отношения, — подростковая повседневность. Нельзя было останавливаться. Это похоже на стояние в илистой реке, течение в которой слишком сильное. Если ты будешь стоять долго, увязнешь, упадёшь лицом вниз и наглотаешься воды. Нужно только поднимать ноги выше: дальше поток понесёт тебя сам.

***

Мне очень мешало чувство вины. Я вовсе не думала, что как-то причастна к смерти папы. Дело было в самом понимании того, что ты жив, дышишь, у тебя затекают руки и ноги, ты говоришь и видишь всё. А человек в земле навсегда этого лишён и, что хуже, никогда этого уже не захочет.

С одной стороны, мне хотелось жить ради умершего, на мнимую радость ему. Я буду счастливой, умной, хорошей. В общем, такой, которой хочется жить. С другой же стороны, мне казалось кощунственным моё наслаждение существованием.

Я смеялась и прерывала смех, потому что тогда у меня появлялась та самая мысль, как капля: «Твой отец мёртв»

Повторяя себе, что папа умер, я не очень верила в это. Я старалась вытеснять фантазии на тему «а если бы», но они всё равно появлялись в моей голове. Ночью. Мне снилось, что отец жив, и утром приходилось переживать уже привычное разочарование. Мысль о том, что он никогда не узнает, что происходит в моей жизни, казалась чужой. Смерть превратилась в долгий отпуск.

Принятие происходило незаметно. Я не проговаривала сам уход отца, детали его смерти или похорон с друзьями или членами семьи. Напротив, я часто вспоминала его при жизни, как бы воскрешая в памяти. Потом длинные разговоры-воспоминания, интересные, наверное, только мне, сменились на чёрный юмор. Я точно не придумывала шутки заранее и не хотела слишком часто высмеивать любое событие через призму dead dad, но это получалось само собой.

От таких приколов окружающим становилось немного неловко, но потом смущение ушло, и чужой смех тоже помог мне справиться с постоянным желанием думать о том, чего никогда не произойдёт.

Я часто ходила на кладбище, когда была в одиннадцатом классе. Первые посещения превратились в ночные кошмары: я помнила, как опускался гроб, и, стоя на земле, думала, что на глубине трёх метров от моих стоп лежит голова дорогого тела. Ночами я долго смотрела видео, описывающие стадии гниения трупа, представляя, что происходит в гробу. Я боялась, что желание думать об этом никогда не исчезнет, но оно пропало так же, как появилось — быстро и неосознанно. Смотреть на крест и ламинированную фотографию стало проще, а когда поставили мраморное надгробие, мне стало ещё спокойнее. Горечь превратилась в грусть.

Идёт четвёртый год без отца. Я всё реже упоминаю эту тему без надобности, не прячу собственные мысли и стараюсь сделать для него лучшее, что могу, — помнить. Для меня самой «лучшее» немного другое: я нахожу в себе папины черты и делаю их лучше.

Фото: Shutterstock (UMB-O)

«Мне дочь не скажет слова папа»: монологи трех поэтов о родителях и детях

«Афиша Daily» попросила трех современных поэтов рассказать о своем отношении к родительству и детству — и о стихах, посвященных этому.

Галина Рымбу: «Я нашла утопию в своем сыне»

Ты — будущее

мы прожили целую эпоху —
от свинки пеппы до наруто.

я считаю крапочки времени
в карманах домашних штанов.

мы знаем, есть разные времена —
когда можем заказать себе пиццу,
и когда я
занимаю тебе на смесь.

я помню, как раньше ты
боялся даже запаха лука,
а теперь ты его
изучаешь уже в микроскоп

ты не говоришь.

и вот ты уже говоришь:
«все президенты безумные».

и мы, наверное, тоже, немного,
но по-другому,
спутаны и беспокойны. а папа сейчас

в моей футболке, в чёрных сережках, с щетиной
такой красивый, он нас через кордоны несёт
в своих долонях больших. а наш дом —
это страна, отдельная от всего,
анархическая коммуна,
где коты — наравне с нами,
и спят на столе:
Ева, Иосиф, Моисей.

ты пишешь: «А», ты говоришь: «да»,
«открывается бездна», ты говоришь:
«надо все изменить».
мы празднуем твои 7.
мы лежим на диване, обнявшись,
обжигая собой пространство.

ты — будущее.

в нас все больше любви, наши умы —
нестабильные, как вулканы, и в них —
лава слов раскалённых, наши лица — влажные.

и мир
такой свободный, немного пьяный
курит у нас на крыльце,
угощает нас мишками и червячками.
он, как ты, все делит на два и на три —
получается множество.

наша борьба рядом,
нежность — как беспорядок —
все растет. мы танцуем и вертим попками —

это праздник внутри катастрофы,
в изоляции, в темноте
мы зажгли гирлянду и свечи.

ты — будущее.
ты — крепкий цветок. а мы с папой —
две ямы глубоких рядом
в ночном саду.

«Это стихотворение о моем сыне и о времени. О том, как движется время, как мой сын становится будущим этого мира, а мы, родители, становимся прошлым.

Сейчас много говорят о том, что нам не хватает утопии — как в политике, так и в искусстве. Я долгое время думала о том, какой может быть утопия во время планетарной экологической катастрофы, в мире, где кажется, что уже невозможно справиться с социальным неравенством и капитализмом. И это стихотворение о том, как я нашла утопию в своем сыне.

Феминистки, а я сама феминистка, часто критикуют семью за ее реакционность, но мне кажется что семья — это прообраз анархической коммуны.

И то, как течет время между нами — теми, кто живет вместе, — это и есть сама надежда, это будущее, которое создается нашими поколенческими отношениями, ментальными связями.

В поэзии я полиметодологична, использую очень разные формы, например, у меня есть тексты, которые похожи больше на сайфай-поэмы, — они не про меня, а про мир после катастрофы и то, как в нем существуют растения, животные, люди, технологии. А это стихотворение — почти дневниковое, интимное. Я писала его в надежде на то, что сын сможет когда‑нибудь его прочесть и понять — поэтому здесь довольно простой язык, перечисление простых, даже бытовых, событий из нашей жизни. Для меня быт — это сфера интересных и сложных чувств, а не только что‑то такое нудное и рутинное, и быт — это политика.

Я написала это стихотворение сразу после дня рождения сына в этом году, и тут есть некоторые особенности последнего времени — «это праздник внутри катастрофы,/в изоляции, в темноте/мы зажгли гирлянду и свечи». Это был его первый день рождения во время пандемии, без гостей, без его друзей и подруг, и для него это тоже был странный опыт. Мы сидели в темноте при свечах, и, с одной стороны, было ощущение чего‑то возвышенного и таинственного, а с другой — ощущение неумолимо надвигающейся катастрофы, чувство, что мир сильно изменится и больше не будет прежним. А писать я начала в момент, когда мой сын смотрел «Наруто» — это такое детское аниме, где поднимаются уже довольно взрослые этические проблемы. Я стала вспоминать все мультфильмы, которые мы смотрели вместе, и поняла, что в этих мультиках — от простого к сложному («от свинки пеппы до наруто») — целая эпоха, что те семь лет, которые мы провели вместе с сыном, ощущаются мною как век, что время рядом с ним идет совершенно по-другому.

«Крапка» по-украински означает точку в конце предложения, но здесь — «я считаю крапочки времени/в карманах домашних штанов» — это точка еще и как знак завершения временного цикла. И я представила буквально, что это множество временных точек, которые похожи на семечки, семена в карманах домашних штанов, и я их подсчитываю в темноте. «Долони» — тоже слово из украинского языка. Употребление украинских слов в моих стихах связано с тем, что мы живем во Львове, в украиноязычной среде. Мы с сыном переехали сюда в 2018 году и постепенно осваиваем язык, поэтому часто украинский и русский смешиваются в голове.

Я надеюсь, что когда в будущем сын прочтет мои более жесткие и сложные политические тексты, то сможет понять и их, потому что я делюсь с ним почти всем и рассказываю про сам факт написания таких текстов и то, какую реакцию они вызывают. Например, он знает о той волне возмущения, которая началась после публикации стихотворения «Моя вагина».

Я объяснила, что написала стихотворение о том, как он родился из меня, из моей вагины, и о том, как мы занимаемся любовью с папой, и о том, каким бывает несправедливым мир. Объяснила, что из‑за этого некоторые люди разозлились, и он не понял, почему они злятся, для него это странно. Мне кажется, он будет уже другим, более свободным человеком.

Мы много разговариваем обо всем — и о гендерном неравенстве в том числе, читаем всякие детские книжки про это. И я всегда говорю, что мое письмо — это попытка создать лучший будущий мир для него».

Евгений Никитин: «Тебе весь мир объясняет, что это ребенок неправильный»

* * *

Мне дочь не скажет слова «папа».
Она не может говорить.
Встает за ручку в два этапа.
Протяжным криком просит пить.

Жена скучает, словно птица,
на табуретке у окна.
И мне нельзя остановиться,
запить или сойти с ума.

«В первый год дочь ничем не отличалась от обычных детей, и мы не предполагали, что нас ждет. Но когда ей было года два, мы поняли, что Агата — особенный ребенок. Мы записались к какому‑то «суперврачу» — прием стоил восемь тысяч, тогда для нас это было очень много, — и он нам сказал, что нечего надеяться: она не будет как другие дети, у нее психическая отсталость. Это значит, что она будет развиваться медленнее в три раза и потолка достигнет в восемнадцать лет, и если она в восемнадцать лет будет как другие в шесть, то это уже хорошо.

Мы жили тогда в Подмосковье, в Болшево, в однокомнатной квартире, втроем с женой Аленой и Агатой, и с котом — было очень тесно. Я работал с утра до вечера, в восемь уходил и в девять возвращался, и Алена была вынуждена одна все время с ней оставаться, запертая в этой квартире: вокруг три дома и частный сектор, единственная дорога — к магазину, никого в округе, ни знакомых, ни друзей, ничего, заброшенность полная. Алена сходила с ума, я сходил с ума, и я обратил внимание, что она все время сидит на кухне. Вообще, в какой‑то момент мы оба старались сбежать от Агаты — а сбежать можно было только на кухню.

Я пишу, как все, наверное: приходит какая‑то строчка, ты ее продолжаешь и где‑то только к середине стихотворения понимаешь, о чем вообще пишешь.

«Мне дочь не скажет слова «папа» — здесь уже есть ритм, и это потянуло за собой все остальное. Я не помню момент, когда ко мне пришла эта строчка, потому что эта мысль очень долго во мне продолжалась. Мысль о том, что мне будет недоступен опыт отца, который есть у обычных родителей, я никогда не смогу с ней поговорить, ничего рассказать.

Но вообще ощущение, что все не так, рождается еще и оттого, что тебе все время об этом говорят, весь мир объясняет, что это ребенок неправильный. Предлагают сдать ребенка в детдом — много раз я такое слышал, от родственников, на работе. О том, что я себя угробил, надо сдать ребенка, сделать нового и жить счастливой жизнью. И я был вынужден ругаться, что‑то пытаться объяснить. Мне кажется, в этом тексте ощущение невозможности что‑то объяснить тоже выражено. Все герои не могут ничего сказать, они только издают звуки, как птицы: дочь «протяжным криком просит пить», жена сравнивается с птицей, и само это стихотворение — такой мой собственный протяжный крик. Невозможность говорить — она и ко мне относилась.

Сейчас женщины много пишут о своем травматическом опыте, и это приветствуется, а вот для мужчин по-прежнему считается, что это как будто бы стыдно, нужно быть сильным…

Я бы мог тут сказать, что поэтическая речь возникает где‑то на стыке, в той точке, где невозможно никакое высказывание и в то же время есть в нем необходимость. Потребовалась временная дистанция, я написал это стихотворение только через несколько лет. Потом появилось еще одно: «С тех пор как мы живем в кредит,/жена на жердочке сидит/и смотрит, не мигая./Она уже другая./Я приношу вино и сыр,/включаю торрент-трекер/и реагирую на мир/как дятел В.Вудпекер». Тут уже я и сам птица, но главное в этом герое мультика — Вуди Вудпекере — то, что он все время безумно хохотал.

Со временем мы сняли квартиру попросторнее, а потом уехали в Израиль, потому что здесь отношение и условия для жизни таких детей совсем другие. Нам помогают, есть детский сад, где ребенком занимаются специалисты — дефектологи, физиотерапевты. Мы тут сделали операцию, и теперь Агата может лучше держать равновесие, хотя все равно ходит только за ручку. Нам стало легче. В том числе и потому, что мы видимся реже — я не знаю, похоже ли это на чувства других родителей, которые наконец отдают ребенка в сад, или нет, потому что я никогда не был другим родителем.

Я перестал себя сравнивать с другими. Нет никаких других родителей, нет никаких других жизней, есть только та жизнь, которой живу я, и она вот такая. Я перестал воспринимать эту ситуацию как нечто трагическое. Ведь суть трагического восприятия в том, что человеку кажется, будто ему жизнь что‑то недодала, но если перестать сравнивать Агату с какими‑то абстрактными другими детьми, то можно просто радоваться этому ребенку.

Появилось еще одно стихотворение на эту тему — «хочется быть счастливым человеком». Оно рассказывает уже про другую стадию переживаний — здесь также упоминается, что дочь не разговаривает, но есть принятие. «Я охраняю свою маленькую девочку./ Она запускает руки мне в бороду./Ее речь я не понимаю./Догадываюсь по интонации».

Оно написано не силлаботоникой, а свободным стихом. Для меня свободный стих очень отличается от ритмизированного, это отдельный жанр, поэтому я говорю, что «пишу стихи, прозу и верлибр». Когда ты пишешь свободный стих, ты ведешь его туда, куда ты хочешь, поэтому ты должен очень хорошо понимать, куда ты хочешь прийти, а в силлаботонике ты чувствуешь ритм, который вне тебя, как будто бы стихотворение уже написано на скрижалях где‑то, а тебе надо просто записать».

Марина Хаген: «Родители могут быть беспомощны»

* * *

новый ребенок
старые дети качают коляску

«В этом тексте несколько историй. Во-первых, что бы там ни говорили родители, появление нового ребенка всякий раз оттягивает внимание именно на него, а старший остается немного с краю, или ему кажется, что он с краю. Это ощущение какой‑то забытости. «Старый ребенок» — в смысле как старый, брошенный мишка. То есть в этом плане это стихотворение про ревность, обязанность старших детей следить за младшими, про то, что их мир вдруг на какое‑то время рушится. Я сама старший ребенок, у меня два младших брата, часть внимания родителей было, безусловно, на них, и у меня появлялось немножко свободы.

Другая история — про старших родственников. Это родителям надо, чтобы ребенок вырос, поступил, был, состоял. У бабушек и дедушек меньше ответственности, их роль — баловать, порой позволяя ребенку заметно больше, чем его родители, дурачиться с ним, быть одного возраста, просто разного роста. Старые дети — это и сами родители, да и вообще любые взрослые, которые пытаются компенсировать то, чего они были лишены в детстве: наиграться в железные дороги, Барби, машинки, мишки, пока их чадо спит. И родители могут быть беспомощны. Беспомощность — это понимание своего бессилия: что бы мы ни делали, ребенок такой, какой он родился, уже личность. Мы можем только помогать ему, но не сможем кардинально его изменить. Маленький бог, которому мы прислуживаем.

Но хайку началось именно с наблюдения за бабушкой, которая улюлюкала, передразнивала, строила рожи мелкому внуку в коляске, я обратила внимание на нее, идя по улице.

Ты что‑то видишь, и тебе очень хочется кому‑то про это рассказать, мои тексты — такие маленькие рассказы.

Например, однажды я перебирала свою обувь, вечный процесс смены сезонов, и внезапно подумала, какое счастье, что у меня только две ноги… и текст: «будни сороконожки/весь день убираю зимнюю обувь». Само написание в моем случае это не процесс. Отсылая, опять же, к японцам: перед тем как написать иероглиф, они долго растирают тушь. А я перед тем как какую‑то мысль облечь в слова, сосредотачиваюсь на ней, на своем наблюдении и впечатлении. Это не «я хочу про это написать», а «я хочу это записать». Текст приходит ровно в той формулировке, в какой он приходит.

Что такое хайку? Есть много определений и правил, для меня это прежде всего необычный взгляд на обычные вещи. Вспоминая Иссу: «Грязь под ногтями./Перед зеленой петрушкой и то/Как‑то неловко». Казалось бы, все просто, но в то же время рождается рыбка.

Написание хайку, которым я занимаюсь, это просто игра. Я работаю программистом. Когда появился рунет, он в большей степени состоял из людей, которые так или иначе были связаны с компьютером, и там не было большого количества литераторов. Кто‑то писал забавные заметки, кто‑то стихи. Однажды я наткнулась на «Лягушатник» — сайт Лехи Андреева, где среди прочего люди играли в игру ренгуру, похожую на буриме из трехстиший и двустиший. Временами у игроков получались интересные тексты. Вообще, тогда, в конце 1990-х, был большой интерес к Японии, вышло несколько серий переводов классической японской поэзии, Дмитрий Коваленин в своем ЖЖ по мере перевода выкладывал «Охоту на овец» Харуки Мураками. В общем, такая цепочка неслучайных случайностей, все как обычно.

От программирования этот процесс максимально далек, есть какое‑то количество поэтов, которые мне как раз перестали быть интересны, когда я поняла принцип построения их текстов. Алгоритма быть не должно, для меня это важное условие. Даже когда предполагается какой‑то парадокс, ты никогда не знаешь, где он начнется и что из этого получится».

Стихи публикуются в авторской редакции.

расскажите друзьям

люди

Харуки МуракамиЕвгений Никитин

10 монологов мужских персонажей: отцы, братья и сыновья: PerformerStuff More Good Stuff

10 монологов мужских персонажей: отцы, братья и сыновья

Автор Эшли Гарднер

7 ноября 2016 г.

Господа, вы ищете монолог персонажа, который носит семейный титул «отец», «брат» или «сын»? У нас есть 10 монологов мужских персонажей, которые отчаянно пытаются наладить отношения с членами семьи или смириться с тем, кто они такие как отцы, братья или сыновья.

Монолог из фильма

Пугала Сан-Франциско Кевина Лоттеса. Оззи находит своего отца и собирается с ним встретиться. Оззи оставляет Хоппера в номере отеля, пока тот впервые идет на встречу с отцом. Когда Оззи возвращается в номер отеля без отца, он объясняет своему другу, что произошло — отец его не узнал.

Получите монолог здесь

Монолог из фильма

«Секс и смерть в Лондоне» Кристал Скиллман

(Драма, Подростки)
Лондон. Паб в Клэпхэм-Джанкшн. Снаружи бушуют лондонские беспорядки. Две девочки-подростки, Тинк и Син, ворвались в паб и ждут свою подругу Терру. Генри — отец Терры, пропавшей без вести во время беспорядков. Он шпионил за открытым ноутбуком Терры дома и обнаружил планы Терры сбежать в паб с Тинк и Син. АЛЕКС, 16-летний бойфренд Терры, только что вошел в бар с едой и напитками. Он встречает Генри, который продолжает спрашивать, где Терра, но Алекс не говорит ему. Вместо этого Алекс рассказывает о беспорядках снаружи и высмеивает отсутствие образования у Генри. Алекс говорит Генри, что у него есть планы на то, чтобы Терра и их нерожденный ребенок жили счастливой жизнью, но Терра боится закончить, как ее отец: необразованный родитель.

Получите монолог здесь

Монолог из

Затонувшая гостиная Дэвида Кодла

(Драма, Подростки – 20 лет) младший брат, убери беспорядок. Она доставляет ему неприятности за то, что он так хорошо себя ведет, но все же относится к нему с большей добротой, чем его родители или его брат. В этом монологе Уэйд рассказывает Тэмми о своем любимом воспоминании о своей старшей сестре Эллисон до того, как она сбежала, и показывает, что Тэмми — первый человек, проявивший к нему какое-либо уважение или доброту после ухода Эллисон.

Получите монолог здесь

Монолог из

Затонувшая гостиная Дэвида Кодла

(Драма, 20–30 лет)
Отец Чипа недавно оплатил аборт Тэмми и в телефонном разговоре сказал своему сыну, что он никогда не должен быть отцом. Чип, под кайфом от кокаина и оскорбленный лицемерием своего отца, решил уйти из дома после этого телефонного звонка, обыскал и разрушил дом в поисках денег. Уэйд, младший брат Чипа, спрятал ключи от машины Чипа во время этого разрушительного эпизода, потому что Чип совершенно не в состоянии водить машину, и Чип в ответ душит его. В последний момент он отпускает своего брата и произносит этот катарсический монолог, в котором он защищает свое право быть отцом и настаивает на том, что он был бы намного лучшим отцом, чем его собственный. (Этот монолог содержит взрослый язык.)

Получите Монолог Здесь

Монолог из

Jet Boy Jet Girl Алекса Кампа

(Драма, Подростки – 20 лет)
Шейн, парень, который использует его только для секса. Джейкоб не знает, одобрил бы его отец его новые отношения, но он знает, что отец бы его выслушал. Его вера в терпение и сострадание отца раскрывает сильную связь между отцом и сыном перед лицом неопределенности, даже если отец Джейкоба мертв. (Этот монолог содержит сексуальные ситуации.)

Монолог здесь

Монолог из

4 Edges Кристал Скиллман

(Драма, 20–40 лет)
Глубоко в лесистых горах неузнаваемой чужой страны. В небольшой яме потрескивает огонь. Люди этого сообщества имеют интенсивную духовную связь с природой, своими предками и друг с другом, доходящую до телепатии с живыми и реинкарнацией. Терринс, житель деревни, куда Палмер приезжает для своего фотопроекта, произносит этот монолог Палмеру, говоря ей, что он и его молодая жена Локси не могут иметь детей; им нужен суррогат. Палмер в ужасе от этой перспективы, поскольку она уже была беременна и сделала аборт. Но Локси что-то видит в Палмере, и Терринс уговаривает Палмер поддаться ее сокровенному желанию родить ребенка и вложить в мир частичку себя. (Что Терринс не упоминает в этом монологе, но он знает, что после того, как он и Палмер займутся сексом, он перережет себе горло, и его дух родится в нерожденном ребенке, который будет обитать в утробе Палмера. цена, которую террины должны заплатить, чтобы иметь ребенка.)

Монолог здесь

Монолог из

Кубинская весна Ванессы Гарсиа

(Драма, 20–30 лет)
Сиомара — американка, дочь кубинских родителей, вышедшая замуж за американца по имени Джон. В их браке возникли проблемы, поскольку Сиомара забыла сказать Джону, что беременна, из-за своих колебаний по поводу его плохих отношений с семьей. У нее любящая и сплоченная семья, и она чувствует, что, поскольку он бросил свою, она не может доверять ему как отцу. В этом монологе Джон признается ей, что пытался найти свою мать и приносит ей как хорошие, так и плохие новости.

Получите монолог здесь

Монолог из

Burning the Old Man Келли Маккалистер

(Драма, 20–30 лет) Аляска несколько лет назад. В этом монологе он признается, что отец дал ему деньги, чтобы он переспал с проституткой после того, как его отец направил пистолет на другого мужчину. Он смущен тем, что должен объяснять Бобби эту часть своих отношений с отцом. (Этот монолог содержит откровенные выражения и разговоры о сексуальных ситуациях.)

Монолог здесь

Монолог из

Налог на память Чада Эшмана

(Драма, 20–30 лет)
Джейсон противостоит своему отцу, который бросил его и его мать, когда он был еще младенцем. Он пришел просить денег, чтобы вместе со своей беременной девушкой начать новую жизнь в разоренной постапокалиптической Америке, которую помог создать его отец.

Получите монолог здесь

Монолог из

Cowbirds от DT Arcieri

(Драма, 20 лет)
Томми, 25 лет, имеет два высших образования и серьезно увлекается наблюдением за птицами (наблюдение за птицами, слушание, изучение). Он считает, что это был несчастный случай, потому что он родился на 15 лет позже своей сестры. Он чувствует, что его Мать, о которой он заботится из-за ее слепоты, обижается на него по этой причине, а также потому, что его отец скончался в день его рождения. Поскольку он никогда не знал своего отца, он представляет его нежным, более открытым родителем и часто проводит время в одиночестве, чтобы поговорить о своем воображаемом теле. В этом монологе он рассказывает отцу о своем новом увлечении слепыми пещерными животными. Этот новый интерес мог возникнуть после того, как он узнал, что слепота его матери является семейной и что он может унаследовать ее. Он выражает свою потребность вернуться в школу для получения степени доктора философии. чтобы он мог найти лучшую работу и заботиться о своей матери и сестре, а затем понимает, что ничего этого не сможет сделать, если ослепнет.

Получите Монолог здесь

Ищете другие коллекции Monologue? Проверьте те, что ниже!

• 10 греческих и римских монологов для мужчин
• 10 монологов для людей, которым есть за что цепляться
• 10 замечательных монологов ЛГБТК-идентифицирующих персонажей
• 10 монологов для персонажей, у которых театр в мозгу
• 10 мужских монологов персонажей, имеющих дело со смертью

Эшли Гарднер получила степень бакалавра искусств в области театра, драмы и драматического искусства в Валенсийском колледже, а также степень бакалавра в области английской литературы и степень магистра в области литературных, культурных и текстологических исследований в Университете Центральной Флориды. Она драматург и актриса.

Фото предоставлено:

Фото Аллефа Винисиуса на Unsplash
Фото Echo Grid на Unsplash

Монолог папы в «Позови меня своим именем» заставит вас плакать безобразно

Войти

Добро пожаловать! Войдите в свою учетную запись

ваше имя пользователя

ваш пароль

Забыли пароль?

Завести аккаунт

Зарегистрируйтесь

Добро пожаловать! Зарегистрируйте аккаунт

ваш адрес электронной почты

ваше имя пользователя

Пароль будет отправлен вам по электронной почте.

Восстановление пароля

Восстановить пароль

ваш адрес электронной почты

Поиск

Дом Pvblic Life Монолог папы в «Зови меня своим именем» заставит вас…

Если вы любите романтические истории о взрослении, приготовьтесь к тому, что фильм «Позови меня своим именем» будет тронут до глубины души, когда он появится в филиппинских кинотеатрах 31 января 2018 года. Me by Your Name» — экранизация одноименного романа Андре Асимана, снятая Лукой Гуаданьино и вышедшая в 2007 году. Он дебютировал на кинофестивале «Сандэнс» и вызвал бурные аплодисменты.

Действие фильма происходит в Северной Италии в начале 1980-х годов. В фильме рассказывается о нежной, но плотской летней любви между Элио, умным 17-летним американо-итальянским еврейским мальчиком, и Оливером, 24-летним американским еврейским ученым. отец принял его в качестве гостя, чтобы помочь ему с академическими документами.

В фильме прекрасно все: от кинематографии, сценария и музыки до двух чутких главных актеров — Тимоти Шаламе в роли Элио и Арми Хаммер в роли Оливера.

Нет недостатка в похвалах фильму и двум его главным героям, но есть один момент в фильме, который в конечном итоге выделяется и заставляет зрителей плакать. Безупречно поставленный отцом Элио (Майкл Стулбарг), это мощный монолог о безусловной любви родителей и беспристрастном принятии того, что их ребенок становится самим собой.

Вот текст его речи:

«Когда меньше всего этого ожидаешь, у природы есть хитрые способы найти наше самое слабое место. Просто помни, что я здесь. Прямо сейчас вы можете не хотеть ничего чувствовать. Может быть, ты никогда не захочешь ничего чувствовать. И, может быть, вы не ко мне хотите говорить об этих вещах, но я чувствую то, что вы явно сделали.

Послушайте, у вас была прекрасная дружба. Может быть, больше, чем дружба. И я завидую тебе.

На моем месте большинство родителей надеялись бы, что все пройдет, или молились бы, чтобы их сыновья приземлились на ноги. Но я не такой родитель. Мы вырываем из себя так много, чтобы быстрее вылечиться, что мы разоряемся к 30 годам, и каждый раз, когда мы начинаем с кем-то новым, нам нечего предложить. Но заставить себя ничего не чувствовать, чтобы ничего не чувствовать, — какая трата!

И еще одно скажу… это прояснит ситуацию. Может, я и был близок, но у меня никогда не было того, что есть у вас двоих.